Год французов

Услуги эти приходится мне совершать самым неподобающим способом, ибо я вынужден злоупотреблять священными отношениями меж подсудимым и адвокатом. В награду мне положили пенсию в триста фунтов (как одному из тайных агентов); раз-другой мне швыряли денежные подачки, точно тем бессовестным тварям, что стараются незаметно прошмыгнуть в нижний двор Замка; мне также весьма туманно намекали на некую почетную должность в будущем. В начале службы я получил более четкие обещания с Вашей и лорда Касльрея стороны.

Думаю, вы убедились, что услуги мои на этом поприще неоценимы. Опасные заговорщики еще не разоблачены, особенно в южных графствах, их вам не выявить, хоть вы и напустили на крестьянство столь бессердечных людей, как лорд Карамптон. Он и Деннис Браун и понастроили эшафотов на каждом перекрестке. Чтобы их выявить, вам нужны истинные патриоты вроде меня, чья забота об интересах общественных широко известна среди передовых людей.

Мы живем в недоброе время. Сидя с Малкольмом Эллиотом в его тесной камере, я невольно задумывался о том, сколько одаренных и благородных людей погубило это ужасное восстание. И с неутолимой болью в сердце вспомнились мне слова одного древнего оратора, который говорил, что нет долга выше и горше, чем отдавать друзей в руки государственного правосудия.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ДЖУДИТ ЭЛЛИОТ, ПРИЛОЖЕННЫХ К ЕЕ РУКОПИСИ

Все вокруг в зеленом убранстве.

Воспоминания ирландской патриотки

Я привезла Малкольма в Баллину и похоронила его там, где покоятся его предки. На могиле поставила простое каменное надгробие с датами рождения и смерти (1798 — воистину роковой год!) и надписью: «Dulce et decorum est pro patria mori».[41]

Несколько лет я пыталась сама вести хозяйство, хотя мало что в этом понимаю. Но я сколько могла боролась с одиночеством в этой глухомани, в Мейо. Особенно тяжко дались первые месяцы. Хотя я почти всецело была поглощена своим горем, я видела, какой шабаш устроили королевские войска под командой генерала Тренча и при содействии оголтелого Денниса Брауна — Верховного шерифа, брата лорда Алтамонта. Сколько спалили деревень! Особенно в окрестностях Белмуллета. Сколько повесили крестьян, лавочников, а в Каслбаре едва не каждый день вешали, и эшафоты полнились страшными, облитыми дегтем и закованными в кандалы телами. Среди повешенных был и Майкл Герахти, он арендовал землю у Эллиотов. Его нарочно привезли с поля битвы у Баллинамака домой на казнь. Я по-сестрински пыталась утешить его вдову, но, похоже, мне это не удалось, ведь она знает не больше сотни английских слов. Сама она грузная, до поры состарившаяся женщина, босая и неряшливая. От семей, чьих кормильцев Малкольм поднял на борьбу, меня глубоким рвом отделяли среда и язык, да и, несомненно, национальность. Когда Малкольма не стало рядом, я вдруг все острее начала ощущать, что люди вокруг чужды мне и были чужды прежде.

В дворянских семьях нашего графства ко мне относились на редкость неучтиво: холодно, едва ли не презрительно, как ко вдове казненного смутьяна, не скрывавшей своих патриотических чувств к Ирландии. Ибо я не упускала случая поговорить о полковнике Эллиоте и о его беззаветной борьбе за свободу Ирландии. Очень немногие, в их числе супруги Брум и господин Фолкинер, по-прежнему привечали меня, но даже и их отношение в какой-то степени претило мне. Уверена, они видели во мне потерянную и растерянную молодую англичанку, на которую свалилось бремя огромного и запущенного имения и которая оплакивает мужа, сложившего голову, по их убеждению, далеко не за правое дело. Помню, раз вечером в гостях у Брумов в Киллале я вновь, в который уже раз, пылко заговорила о смелости Малкольма, о его беззаветности — из-за чего он и оказался во главе предприятия сколь рискованного, столь и безнадежного. В мерцании свеч я увидела, как сочувственно кивает господин Брум, и седой пушок вокруг его лысины — точно нимб. Позади за высоким окном расстилалась бухта, темная, угрюмая, безжизненная. Мне сделалось страшно и тоскливо.

Но удивительное дело — не прошло и двух лет, как в Мейо стали забывать о восстании, точнее, оно отошло в прошлое, где смешались вымысел и действительность, — это прошлое напоминает о себе в Ирландии на каждом шагу, куда ни кинь взор. В народе ту пору называют «Годом французов», но упоминают как о давно минувшем, словно о конных скачках десятилетней давности или о войнах в Елизаветинскую пору. О восстании сложили песни — больше на ирландском, но есть и на английском языке, в них восхваляются в основном молодой крестьянин из Мейо Ферди О’Доннел или Мэлэки Дуган, о котором Малкольм отзывался как о самом страшном злодее. Народная молва сотворила из него второго Робина Гуда. И ни в одной из слышанных мною песен не увековечилась память о храбром предводителе восстания — о Малкольме Эллиоте. Да и на земле после него остался невеликий след — простое надгробие на церковном кладбище в Баллине. Горная тропинка в Каслбар именуется теперь не иначе как «соломенная» дорога: крестьяне, жившие окрест, ночью освещали горящими пучками соломы путь повстанцам. А далекая деревня Баллинамак в графстве Лонгфорд стала олицетворять жестокость и смерть. Слава богу, что и по месту, и по времени это далеко от нас. У ребятишек даже бытовала дразнилка, которую они выкрикивали друг дружке: «Паинькой будешь — книгу куплю, в Баллинамак учиться пошлю». Спаленные соломенные крыши заменили на новые. Есть в ирландцах воистину дикарская, даже жестокая черта: сочетать горе с радостью, в суесловных песнях и стихах поминать кровавые побоища. Конечно же, в том вина не их, а собственной варварской и ужасной истории.

Но со временем даже окрестные поля и холмы стали мне невыносимы, а ведь когда-то казалось, что в них таится волшебная сила и краса. Река Мой, протекавшая по границе наших владений, несла свои мутные, грязные воды в море, мимо Киллалы. Бурое болото к западу навевало тоску и уныние, низкие холмы, на которых ютились бедняки, казались бесформенными и бессмысленными; даже бездонное небо — точно расписанный глазурью фарфор — все чаще затягивалось грозными тучами, оно словно готовилось поглотить весь род человеческий, вобрать в себя всю воду рек и морей. Природа словно затаила неисчислимые тайны, перед которыми я чувствовала себя неприкаянной и уязвимой.

В 1804 году я решила возвратиться в Англию, вверив имение в надежные руки господина Роберта Мак-Аду, агронома-шотландца, он и по сей день с желанием, усердием и знанием дела ведет мое хозяйство в Ирландии. Вскорости и я пополнила класс тех дворян, кто и не появляется в своих ирландских имениях, — их больше всего презирал Малкольм. Хотя я знаю наверное, он бы не пожелал мне оставаться в Мейо наедине с тяжкими горестными воспоминаниями. По дороге домой я остановилась в Дублине погостить у господина Леонарда Мак-Нолли, адвоката, который столь бесстрашно защищал Малкольма на суде. По крайней мере у него в сердце еще жива память и о муже, и о деле, которому он честно и беззаветно служил. Сжав мою ладонь руками, он говорил:

— Не думайте об ирландцах плохо, мы хоть и живем в смятенье и раздорах, но память о павших храним, и, бог даст, расцветет «древо свободы» на доброй почве этой памяти.

Молю господа, чтоб это сбылось, однако в отличие от господина Мак-Нолли во мне нет такой спокойной и в то же время страстной уверенности. Мы прошлись вместе по улицам города, и он показал то, что, по его мнению, мне интересно: дом, где несчастный лорд Эдвард отсиживался, точно лис в норе, особняк, где заседала Директория в тот роковой день, когда их посетил Малкольм, незадолго до восстания. День стоял ясный, за рядами кирпичных и каменных домов нам были видны залитые солнцем далекие холмы. Рассказывая, он словно вернул прошлое, хотя виделось оно мне за его словами лишь неясными тенями. Кому в этой городской суете дело до того, чему отдал Малкольм свои надежды, силы и, наконец, жизнь.

Время благосклонно ко мне. В 1811 году я вышла замуж за Марка Метьюза, небезызвестного художника-акварелиста и автора восхитительных книг о городах в горах Италии. Сколько лет нашей супружеской жизни прошло в этих солнечных, напоенных ароматами краях! Господин Метьюз — британский консул во Флоренции, и среди многочисленных англичан, живущих там, у нас немало друзей. Судьба Малкольма Эллиота, его роль в восстании и трагическая смерть — для них одна из самых романтичных легенд. Англичане благородны и обходительны с теми, кто выступает против них открыто и мужественно, и ни в одном народе так не почитают высокий долг. И лорда Эдварда с Памелой, и Роберта Эммета с Сарой, и Малкольма Эллиота со мной, несчастной, всегда будет окружать ореол романтичности.