Год французов

Адмирал лорд Нельсон нижайше просит довести до сведения Его Величества и господ лордов Адмиралтейства, что французский Средиземноморский флот разгромлен в бухте Абукир в устье Нила. Армия генерала Бонапарта в Египте полностью отрезана от всяческих источников помощи и подкрепления. Средиземное море отныне и во веки веков принадлежит Британии. При уничтожении французского флота не пострадал ни один британский корабль.

— Небывалая и воистину чудесная победа, Ваше Величество, — заговорил первым лорд Стэнли. — За какой-то месяц подавлено восстание в Ирландии, повержен враг в Египте, на другом краю света.

Но король не вслушивался в его слова. Не выпуская свитка с донесением из рук, он зашагал по площадке. Скудное и неразвитое воображение его рисовало смутные ландшафты, зеленые долины, пески пустынь, глубокое синее море, молниеносную атаку британской пехоты — безбрежье красных мундиров. Их ведут офицеры, указывая вперед обнаженными шпагами. На океанской глади под голубым с белыми облаками небом — ни дать ни взять цветная литография — британские корабли бьют вражеский флот, из черных пушек на бортах вырываются клубы белого дыма. А британский флаг гордо реет вопреки логике в совершенно безветренном небе. Король — внук и правнук германских князей — до глубины души проникся патриотическими чувствами. Снова само провидение пришло на помощь Англии, пришло неспешно, размеренным шагом через болота и пустоши, через океанский простор. Воистину англичане — народ, избранный Всевышним.

В тот вечер Его Величество посетил театр. Там демонстрировали наспех поставленную «живую картину»: «Британия попирает Анархию и Мятеж». Абукир. Король с удовольствием повторял по слогам незнакомое слово. Британия, выпятив в праведном негодовании могучие груди, прижала к земле Мятеж твердой ногой в сандалии. У ее ног пугливо взирала на нее Анархия. Впечатляющая картина. Король хлопал в ладоши от души. Как же называлось то графство в Ирландии, где высадились французы? Однако ж до чего удачно все кончилось!

ДУБЛИН, КОНЕЦ СЕНТЯБРЯ

Эмбера и его офицеров разместили в гостинице «Почтовая карета», к югу от реки Лиффи на улице Досон. С тех пор как несколько десятков лет тому назад маркиз Килдар построил там огромный особняк, район этот стал считаться великосветским. «Куда иду я, туда идут и остальные», — говаривал он тем, кто был настроен против него. И впрямь за ним шли и пэры, и члены парламента, и стряпчие, и банкиры, и купцы. Их дома утопали в зелени или стояли друг против друга на широких, но грязных улицах. Здесь жило приятное милое общество, оно кичилось своим новомодным укладом жизни, новыми, не знавшими былых времен домами, тем, что их безоблачное существование не затягивали тучки с северного берега Лиффи, там стоял совсем иной Дублин, ему были ведомы и бандиты, и воришки, и господские паланкины, и узкие, скудно освещенные факелами переулки. Этот же Дублин был новенький, одетый с иголочки в кирпич и камень. Ветер доносил с холмов едкий дымок костров на торфяниках, внезапно налетали быстрые и сильные дожди, они смывали грязь и пыль. Как приятно пройтись по улице, раскланяться со знакомыми, переброситься словом с приятелем. Рядом, у начала улицы Крафтон, колледж Святой Троицы, напротив — здание парламента. И так далеко-далеко восстание и болота в каком-то Мейо. Над Грин-колледжем высится конная статуя короля Вильгельма — символ протестантства в протестантском городе. А повернете направо, пройдете по улице Нассау и свернете за ограду колледжа Святой Троицы, и окажетесь на улице Досон.

В сентябре многие дублинцы избирали для прогулок именно этот путь — а вдруг посчастливится увидеть в окне французского офицера. Фонтэн, по характеру мужчина очень обходительный, порой посылал воздушный поцелуй какой-нибудь молодой даме, а то и паре девушек, которые, взяв друг дружку под руку и застенчиво потупившись, все же краешком глаза следили за окном. От такого внимания они ускоряли шаг, но на углу улицы Анны останавливались и делились увиденным. Французские офицеры пользовались у дублинцев огромным успехом, недавние страхи их миновали, и все казалось на редкость романтичным приключением. Думалось, что французы будут строгими маньяками якобинцами, однако они оказались едва ли не щеголями, несмотря на поношенные мундиры. Среди британских офицеров считалось хорошим тоном навещать французов и выслушивать от них — непосредственных участников — рассказы о первоначальных планах и сражениях, а наиболее проницательные англичане замечали, что отношения между Сарризэном и Фонтэном весьма натянутые. И уж ни от чьего глаза не укрылось, с каким презрением и высокомерием отзывались те о союзниках-ирландцах.

Эмбер, как старший по чину, занял просторную комнату на первом этаже, окна которой выходили во двор, и никого не принимал. Исключение он сделал лишь для Корнуоллиса — однажды сентябрьским утром тот пришел с запоздалым визитом.

Корнуоллис вылез из экипажа. Мундир его пламенел на фоне белесого дублинского неба. Опираясь на трость, он медленно взошел на крыльцо. Посмотреть на него собралась не одна дюжина зевак. Узнав генерала, толпа приветствовала его возгласами. Он в ответ лишь чуть повернулся и помахал рукой.

— «Любимый полководец, ты спас нас от врага», — проскандировал кто-то строку из уличной песенки.

Корнуоллис, не оборачиваясь, пробурчал что-то и тяжелым шагом вошел в гостиницу.

Эмбер поднялся навстречу гостю из-за маленького обеденного стола. Перед ним стояла бутылка бренди. Мундир помят, на щеках черная щетина.

Корнуоллис повел рукой.

— Сидите, сидите генерал. — Сам он подвинул себе два стула: на одном расположился сам, на второй положил левую ногу.

— Подагра, — объяснил он, — штука очень болезненная, будто вам в ногу сотню кинжалов всадили. — Он владел французской речью, хотя и говорил с ужасным акцентом.

— У меня на родине, — заговорил Эмбер, — подагру называют болезнью аристократов.

— Неверно это. Я знавал как-то простого пехотинца с подагрой. Может, правда, обильно ел. Обжорство да вино — вот вам и подагра.

— Мы вам весьма обязаны, — начал Эмбер официально, — за столь любезный прием.

— Какие пустяки, дорогой мой. Скоро вернетесь домой. Ваш путь во Францию уже обговорен. Поедете через Гамбург. — Он сложил руки на животе и улыбнулся. — Наверное, ужасно соскучились по Парижу.

— Ужасно соскучился, — сухо поддакнул Эмбер.

— Ваше правительство, сэр, не должно быть на вас в обиде. Позволю заметить, вы превосходно провели кампанию.

— Мое правительство предпочитает победы, а не превосходно проведенные кампании.

— И не только ваше, — вздохнул Корнуоллис. — А любое правительство. Такова наша генеральская работа — приносить победы. Не дай бог вернуться с поражением — вы, конечно, знаете, я говорю, исходя из собственного опыта. Что ж, вам не повезло на этом убогом острове, а я в свое время потерял целый материк. Вы опрометчиво поступили. Какого черта в это ввязались — вам все равно было не победить. Хоть тысячу лет воюй. У нас и солдат больше, и пушек, у вас — никакой поддержки, кроме дремучих крестьян. Вы прекрасно бились под Каслбаром, но дальше-то что? Тупик! Ни вперед, ни назад не шагни.

— Если бы подоспел второй флот, пока я не ушел из Каслбара…

— Если бы… — повторил Корнуоллис и сочувственно пожал плечами: увы! — Второй флот подошел только сейчас. Вот я и решил заглянуть к вам да сообщить. Линейный корабль, восемь фрегатов и шхуна. Адмирал Уоррен встретил их недалеко от берегов Донегола.

Все так же спокойно Эмбер спросил:

— А как называется флагман, не помните?

— «Генерал Гош». Он дал настоящий бой. Сопротивлялся четыре часа. На борту оказался и сам Уолф Тон. Скоро он прибудет в Дублин. В кандалах.

— Вот, значит, как. Началось все с именем Гоша, им же и закончилось. Гош и Тон. Ну и парочка!

— Господин Тон претендует на все права военнопленного, так как он носит чин генерал-адъютанта французской армии.