Год французов

Она боялась темных ночей. Чужой край, чужие люди. Как хотелось ей оказаться в суетливом Лондоне, среди заботливых родных и близких, вновь пройтись по людным улицам, услышать зазывные крики торговцев. Она искала живительные силы в мечтаниях. Вот верные сыны Ирландии входят в Дублин, реют зеленые знамена, день солнечный, погожий, горнисты встречают их чистыми звуками, словно падают-падают на мраморный стол серебряные монеты. Малкольм в зеленом, как и ее амазонка, мундире, расшитом серебром и золотом, при аксельбантах. А на зеленом шелку знамени сверкает золотыми нитями арфа, над ней больше не довлеет корона. Люди с прилежащих улиц запруживают площадь. Наивные школярские мечты, на манер раскрашенных картинок, люди — что статуи героев-патриотов, о которых в учебниках истории пишут небылицы-легенды. Но вот призрачная дымка рассеивается, исчезает во тьме и тишине. И ночь словно насмехается над Джудит.

УСАДЬБА ЗАМОСТЬЕ, БАЛЛИКАСЛ, НАЧАЛО СЕНТЯБРЯ

Ей бы следовало думать о том, как Джон томится в каслбарской темнице. Но слово «темница» ей ни о чем не говорило. Каменный мешок, на корявом полу — солома, дверь крепко-накрепко заперта, и не выбраться ему на свет божий. Сама она тоже жила будто в заточении, все мысли — лишь о том, что Джон в неволе, хотя эту неволю ей не представить, как и не представить в ней Джона. Неужто за тюремной решеткой поблекла голубизна глаз, потускнело золото волос. То, что ей было не под силу представить, теряло смысл и лишь таило смутный страх. До чего мужчины неразумны! Ведь она предупреждала его, чем все кончится. Тогда она сидела за вышивкой и лучи солнца падали на яркую ткань: ситец, муслин, синий бархат — глаз радуется. Но Джон не слушал. Прижавшись к его груди, она плакала. А он лишь гладил ее по голове. Помнится, на столе лежали большие острые ножницы.

— Не жить нам вместе, — сказала она ему.

— Жить, и еще как, — отвечал Джон. — Вот увидишь.

Много она увидела!

И отец не в силах помочь, он лишь что-то смущенно бормотал, то пытаясь утешить, то примирить ее со страшной неизбежностью. Язык далекого и потому малопонятного закона, в его силах и покарать, и восстановить былые порядки.

— Это самое тяжкое преступление, — объяснил старик, — в любой стране, будь то Испания, Франция или Ирландия, это называется «государственная измена». Хуже, чем подстрекательство к мятежу. И снисхождения не добиться.

Но иной раз он заговаривал о том, что Джорджу удастся все как-нибудь устроить, ведь у него влиятельные друзья в Лондоне. Эти Муры — люди умные. Разбогатели в Испании; свои виноградники, оливковые рощи; из Аликанте и Кадиса приходили их суда. Привозили под покровом ночи на берега Мейо и Голуэя бочки вина, таможенников подкупали, и они «не замечали» контрабанды.

— У Муров едва ли не каждый второй дворянин в Коннахте вино покупал. Муры — люди умные. А мы заживо гнили в этом болоте, в Мейо. Впрочем, Джону сейчас и ум брата не поможет. Все эти кромвельские последыши-дворянчики ненавидят Муров, и особенно Джорджа: дескать, больно нос задирает. Он человек сдержанный и гордый.

— Но ты же сам только что сказал, что ему удастся все устроить.

«Устроить». А как все в жизни «устраивается»?

— Только не у нас в Мейо. А в Лондоне. Там у Джорджа и Фокс и Шеридан в друзьях. А они люди влиятельные. Жаль, что Бэрк умер, его самый близкий друг.

— А что можно устроить в Лондоне? — спросила Элен. — Ведь Джон здесь за решеткой, в Мейо. Там на лугу перед тюрьмой даже виселицу поставили.

Ей вспомнилась аккуратно подстриженная, ухоженная трава на площади. По базарным дням по тропинкам разгуливали помещики с семьями, громко здоровались друг с другом, на душе у всех было весело, в карманах — туго свернутые, перевязанные пачки денег. Не верится, что сейчас там зловещий деревянный помост, свисает пеньковая веревка с петлей.

— Ссылкой или каторгой, — продолжал отец, — вот чем могут заменить смертную казнь. Господи боже мой, не скончайся лорд Эдвард Фицджералд в тюрьме от ран, его, брата герцога Ленстера, повесили бы как простого бандита. Представляешь? Даже такое можно устроить.

«Устроить». Как по-мужски это звучит. И устраивают все одни мужчины: Джордж Мур, Фокс, Шеридан, герцог Ленстер. Слово круглобокое и тусклое, точно камушек-галька с побережья, в нем сейчас судьба Джона.

Они с отцом вышли на террасу, откуда меньше месяца назад наблюдали в подзорную трубу три французских корабля в бухте, солдат в голубых мундирах.

— Будь они прокляты! — Старику Трейси тоже вспомнились те дни. — Да французы и у себя-то на родине над церковью надругались. Осквернили алтари, святые гробницы. На улицах Парижа и в казематах убивали священников. И это во Франции, старшей дочери церкви, как некогда они сами похвалялись. И короля обезглавили, и молодую красавицу королеву. А теперь вот свои безумства вершат и у нас. А нам-то каково? Сидим на крошечном мысике, точно в заточении, и ждем, когда протестанты на нас драгун нашлют. А пока вокруг рыщут бандиты и чинят разбой. А в каслбарской тюрьме глупый юнец ждет смертного приговора. Будь прокляты эти французы!

«Ждет смертного приговора». Но, может, что-то еще устроится. Элен была высока ростом, почти с отца, он говорил, что она — в породу Мак-Брайдов, у них все рослые. Женщину, конечно, это не очень красит, зато Элен удалась лицом: в роду Трейси у всех тонкие, красивые черты — это признавалось безоговорочно.

— Джон говорит, они принесли нам свободу, — возразила Элен отцу. — Мушкеты и ружья. Да и солдаты у них бывалые, повоевавшие в Европе. Значит, и нам надо попытать счастья добыть свободу.

«Свобода» — вот еще одно малопонятное слово. Отец его не любил, этот камушек он отбрасывал без сожаления.

— Добыл он свободу в каслбарской тюрьме, — проворчал он.

Мужчины живут во власти слов, абстрактных идей, во имя их идут на смерть и убивают сами. Слова что дым, однако власть имеют огромную. По слову возводят тюрьмы, куют мечи и пики, сколачивают эшафоты. «Старшая дочь церкви» — есть ли смысл в этих словах, если оскверняют гробницы и булыжники парижских мостовых обагряются кровью? Приходится и женщинам жить сообразно этим малоприятным словам, хотя слова сил не прибавляют. «Свобода» — слово пустое, «любовь» — со смыслом: это ласковая рука Джона на ее волосах. Но пустое слово пересилило, отвело руку любимого Элен.

— Какой был славный парнишка, — вздохнул Трейси. — Неуемный, точно жеребчик. Ты ведь знаешь, Элен, как я его любил.

— Что такое «ссылка»? Его увезут куда-то, правда? А жизнь сохранят?

— Но жить ему придется с ворами, сутенерами, конокрадами. Может, Джордж устроит все по-иному, получше. Если выгадает время, может, добьется ссылки в Испанию или в Северную Америку. Главное — затянуть разбирательство. Он может нанять защитником Куррана или Буша. Раньше ему помог бы все устроить Деннис Браун, но теперь он сам идет на Тайроли с огнем и мечом. Протестанты, пропади они все пропадом, вдосталь утолят жажду мести. Ты, дитя мое, конечно, не помнишь гонений на католиков, не помню их и я, но дед мой и отец их пережили. За всеми священниками, кроме протестантских, устраивали настоящую охоту, как на волков, за их головы назначались награды. И вот только гонения поутихли, как, глядишь, опять вернутся былые порядки. Те, кто поумнее, ушли за море, во Францию или Испанию, как Муры. А подлецы-оборотни прокляли свою же Церковь, отринули святое причастие. Мы, Элен, дворяне. Не забывай об этом. И род наш не хуже Браунов или Муров. Не в пример всяким Куперам, Сондерсам или Фолкинерам, чьи предки в подмастерьях ходили.

— В Северной Америке это все неважно, говорил Джон. Пусть Джордж устроит так, чтобы его сослали в Северную Америку.

Но старик не слушал ее. В мыслях он был далеко в прошлом, более важном для него, чем настоящее, чем терраса, на которой он стоял сейчас с дочерью, чем неубранные поля, залитые солнцем, угрюмые воды далекого залива, каслбарская тюрьма. Боже, взмолилась Элен, пошли мне терпения к отцу. Вся его жизнь — в прошлом, сундук с ветхими пергаментными свитками да шкафы со столовым серебром, воспоминания о жене. Точно прочитав ее мысли, он внезапно повернулся и улыбнулся. Легкий ветерок шевельнул волнистые седые пряди.