Вечная полночь

Когда Томми толкнул локтем дверь, когда я заглянул и увидел обшарпанную холостяцкую комнату, мне показалось, что всю свою жизнь я был в пути и только теперь оказался дома. Четыре стены с потрескавшейся штукатуркой, засраная раковина и кровать. Как раз уместится один человек со своим баяном… Все, о чем я всегда мечтал. И зачем нужна обстановка, когда задернуты шторы? Только в лежбище Томми я все же заметил рваные черно-белые фотографии, беспорядочно налепленные на стены. Несмотря на запущенность комнаты и вещей, в ней таилось волшебство. На одной фотке наш тощий как жердь, совершенно убитый молодой чел стоял рядом с белым парнем с кошмарными зубами. Оба в наглухо застегнутых рабочих рубашках. Вместе они смотрелись классическими плакатными нарками. Забыв про музыку в руках, я все смотрел и смотрел на старое фото. Косился и косился, пока, не отложив контроль, не встал, обошел заправленную односпальную кровать с армейскими углами и не нагнулся поближе.

— Это…? Да не может быть… Это… — я начал вопрос, потом осекся и посмотрел еще поближе. — Да ладно, блядь, это же Арт Пеппер!

— Сан-Квентин, класс 19, если хочешь, бля, знать, — заржал он.

Он подошел, ткнул костлявым пальцем в другой, загибающийся по краям снимок. Томми рядом с чуваком, выглядевшим как бог. На голову его выше, с самой мечтательной улыбкой, какую я когда-либо видел. «Декстер Гордон. Из „Фолсом“.» Ниже на стене фото с группой парней. По изображению одного, слишком смазанному, чтобы разобрать, он побарабанил пальцами. «Фрэнк Батлер, ударник от бога… А здесь, — мы перескочили на другой старый снимок, — Фрэнк Морган». Он покачал головой, мрачно кивнул, чтобы, как я почувствовал, выразить все величие этого человека: «Мужик почти всю жизнь на зоне. Но теперь откинулся. Играет так же круто, дай бог ему здоровья… А, и вот этот? Чел вот здесь, это Рэй Дрейпер, играл на духовом басу. Ты бы офигел… Старины Рэя Дрейпера уже нету…»

Он вздохнул, отвернулся к раковине и набрал воды.

Мы снова сели, я на складной стул, он — на край раскладушки, и мгновение молча смотрели на разложенное перед нами угощение: несколько комков геры, горсть чистых баянов и — правда, я не видел, когда он успел это достать — открытая фасовка с граммом или около того пушистого белого порошка. Я бы не удивился, если бы он встал и вознес молитву.

Но он дождался, пока я насмотрюсь на кокс, и хохотнул: «Шоб ты не посчитал меня халявщиком, сынок. Всегда надо что-то приносить на общак».

— Да ладно, не хуя ты не халявщик….

— Бляя-аа! — он протянул свои скрюченные пальцы, растопырил руку и дал мне пять. — Ник, чувак, таких, как ты, наши ребята называют бычьем.

Не переставая кудахтать, он со щелчком открыл пластиковую бутылку со спиртом для протирания, которую извлек из-под кровати. Опять полез туда и выудил мятый бумажный пакетик. Когда он его развернул, там оказались ватные шарики. Прижав один из них к горлышку бутылки, перевернул ее, потом смоченной ватой аккуратно протер пальцы и между ними. Затем он передал спирт и вату мне, недвусмысленно намекая, чтобы я сделал тоже самое.

— Старая привычка. Ребята называли «пчиститься» перед дядей. Нельзя грязными руками ширяться дядей.

— Господи, дядя, офигеть.

— Про дядю не слышал? Раньше у нас так говорили: «Ну, пора идти к дяде…» Вот так, понял. Вот это было, мужик…

— Охуеть, — сказал я, — просто охуеть.

Так и было, так и было. Мы тупили, процесс проходил со всей возможной торжественностью. Мы, будто два хирурга, нервно готовились к операции всей своей жизни.

Я вмазался первым, и от качелей у меня мозги растеклись по линолеуму. Когда я все-таки выдохнул — кокаин взрывает мозг, а эйч склеивает обратно — я снова открыл глаза и увидел, что дедуля скрючился на кровати с наполовину спущенными штанами и жалится куда-то между ног, о чем я даже не желал думать.

Он подтянул штаны, повернулся ко мне и голосом, свидетельствующим лишь о невероятном объеме только что закачанной дозы, объявил: «Ты бы, сынок, поискал себе другую хату для ширки. Смотри сюда».

Он закатал рукава и продемонстрировал свои руки. Ничего, только несколько старых подрассосавшихся рубцов на вздувавшихся венах, сбегавших от плечей к ладоням. В остальном, как мягкая слоновая кость.

Сейчас уже было, наверно, около трех или четырех утра. Мы так долго и активно тусовались и ловили приходы, что с трудом вспоминалось, что я успел побывать еще где-то, что-то поделать, а не только балдел и ширялся.

Наступало такое время ночи, когда неважно, насколько ты убился или убивался, реальность снова начинает заявлять о себе. Держать под контролем не получается. Я уже подумывал где-нибудь залечь, чтобы назавтра быть более-менее в форме. Метался между желанием растянуть удовольствие от прихода и начинать испытывать сожаление, что подобно тому, как солнце сменяет луну, уже начало высовывать свою прожорливую маленькую голову. Сожаление, что вообще ширялся.

— Слышь, Томми, — заговорил я, нарушая наше обоюдное молчание, в котором мы сидели уже около часа. — А ты как? Что ты играл?

— Ты же фотки видел?

Не скажу, что он ответил мне сердито. Скорее, чуть более дрогнувшим голосом, чем я замечал до этого.

— Ну видел, — кивнул я.

— И чё не понял, что я инструмента в руках не держал? И выводы?

— Не знаю. Либо ты отнес сакс в ломбард, либо, блядь, вокалист.

— Ха! — фыркнул Томми. Потряс головой, словно пытаясь через силу засмеяться.

— Сынок, сынок! — закричал он с выражением на лице, какого я доселе у него не видел, его голос странно зазвучал. — Ты даже не знаешь, насколько ты угадал.

— Что?

— Что? — он совершенно дико оскалился. — Белый мальчик говорит: «Что?»

Он треснул по подносу, чуть не рассыпал его содержимое по ковру, потом взял себя в руки, сделав долгий, медленный вдох, и собрался со всеми, какие были, силами.

— Ты что, думаешь, — начал он в своей медленной пугающей манере — Джеймс Эрл Джонс под кайфом. — Ты что, думаешь, только сакс можно заложить? Что, серьезно? Ну, так позволь мне кое-что тебе сказать, мой юный друг. И пока я буду говорить, я хочу, чтобы ты меня выслушал.

Он снова помотал головой, схватил со стола один из баянов. Помахал им у меня перед лицом с горящим взглядом: «Сакс — это последнее, что можно заложить, понял? Сакс — это говно. Когда у человека по нулям геры, он пойдет в ломбард, на коленях туда приползет, будет умолять этого мудозвона, жопу лизать этому козлу за кассой».

В его голосе появились визгливые ноты. Пронзительные и истеричные. На секунду я запутался, то ли он дурачится, то ли по правде безумен.

— Ах, мистер Ростовщик, вот вам мой талант! Сколько вы мне за него дадите? А? Вот мои мечты! Моя кровь… Мое будущее… Моя ебучая жизнь… Ах, пожалуйста, пожалуйста, мистер Процентщик, заберите это у меня! Пожалуйста, заберите все, чтоб я еще разок вмазался…

Он замолчал. Резко замолк для драматического эффекта. Понемногу опять заговорил басом. Это было почти страшно.

— А потом он уйдет, — зашипел он, — когда в его потных руках окажутся пятнадцать долларов, потом возьмет фасовку и не знает, что сакс-то больше не выкупит. Ни-ни! Он думает, это только на время, еще на чуток. Но мы знаем. Мы-то с тобой знаем, правда, Ник?

Он вытянул шею, уставил на меня свое испещренное военными шрамами лицо.

— Ну, ага… Ага. Томми…

— Ага, видишь чуваков на стене? Я их прекрасно знал. Может даже, с ними джемовал. Я могу тут сидеть и втирать себе, что играл с этим ебаным Телониусом Монком, а ты можешь верить или нет, но какая на хуй разница, а? И чего? Я продал его, мужик. Поменял все на… ВОТ ЭТО!

Я подумал, что он сейчас отшвырнет баян или кинет им в меня. Но он немного притих. Постарел на двадцать лет и сел на край кровати.

Он дотянулся до ложки, проверил, осталось ли там по децлу дозы, и снова посмотрел в мою сторону. Его глаза горели в свете единственной лампочки без плафона. Что-то мерцало. Потом он улыбнулся. Но улыбка на его губах была на тысячи миль далека от того, что было в его взгляде.