Вечная полночь

Не то, что любовь к ребенку.

Во время моей первой попытки упорно воздерживаться от геры в Лос-Анджелесе, день для меня вертелся вокруг сходить-не-сходить к дочке домой и возвращению обратно, так и не сходив. Я не хотел продолжать колоться, но остановиться не мог.

Выйдя шатающейся пьяной походкой из самолета до Лос-Анджелеса, я вынес решение: новый город, новая жизнь. Я начинал убиваться в самолете (но не больше пяти-шести раз… Сколько коктейлей получится употребить за полуторачасовой перелет?) Не в смысле, я был алкашом или что-то в этом роде. Спирт нужен для протирки игл.

— Не насилуй себя, — посоветовала Китти, когда я позвонил ей из автомата и признался. Уверен, она удивилась, когда я позвонил ей на работу за ее счет, но что я мог сделать? Это сильная сторона наркота: опутать тугими узлами тех, кого любишь, чтобы у них была возможность вытаскивать твою жопу из неприятностей. И при этом ныть: «Я сам себе противен, но что я могу сделать?».

— Правда? — спросил я после того, как она вывалила на меня первую порцию сочувствия.

— Конечно, — ответила она, — не стоит себя насиловать. Я помогу тебе, козел ебаный… У тебя были два месяца и ты их отправил коту под хвост… Где ты сейчас?

Я слышал, как босс ворчит, чтобы она слезала с телефона. Его бесили личные разговоры. Она работала в автосервисе, однако начальник прослужил семь лет во флоте и управлял мастерской, как подводной лодкой. Будто даже если ты разговариваешь шепотом, враг тебя заметит и грохнет глубоководным снарядом.

— По-моему, я в аэропорту…

— По-твоему? Ты что, не уверен? — негодование просто сочилось из трубки.

— Да ладно, уверен. В аэропорту.

— Ты находишься в Калифорнии, да? Ты не станешь устраивать мне сюрпризы и слать открытки из Милуоки?

— Успокойся, Китти.

— Успокоишься тут, блин. Бери, блядь, такси. Контроль не проходи. Не тормози и купи пакетик героина. Сразу отправляйся к Митчу. Распакуй чемоданы и оставайся там.

Что я и сделал. Я остановился у режиссера Митчелла. Я не употреблял. Не крал лекарства его жены. Хотя, как ни странно, те же пузырьки с пилюлями стояли на том же месте. Удивительно! Люди хранят наркотики и не используют их. Не едят безумными ночами перкодан упаковками, чтоб потом сказать своему доктору по мозгам, что все слопала собака или они упали в толчок, и потребовать новый рецепт от этих мерзких спазмов в затылке — или прочих болячек, из-за которых вам выписали рецепт на эту гадость.

Мне удалось достаточно долго не торчать и более-менее прийти в себя. И что самое главное, встречаться с дочкой. Последнее, по причинам географического характера, стало для меня ответственным ежедневным испытанием прочности моего решения завязать окончательно. Не поддавать искушению снова начать бахаться.

Главным искусителем был мой старый кореш Таунер. Человек из фольги с дегтем. Юный Тауни, упорно таскавший хип-хоповый прикид, продолжал обитать вблизи моей автобусной остановки. То есть всякий раз, как я отправлялся навестить Нину, мне приходилось сопротивляться жгучему желанию заглянуть к нему и утолить свою неутихающую жажду. У меня не было ни копья денег, на автобус я занимал, жил у кого-то в свободной комнате и ощущал себя абсолютно не у дел. Если мне когда-то было нужно удалиться от мира, если я когда-то чувствовал, что заслужил это, я думал, я заслужил его теперь.

До дочки мне удавалось добраться, не поддавшись соблазну, однако же по дороге домой опять приходилось изо всех сил сопротивляться позывам взять.

Вся моя жизнь — это история попыток не торчать. Каждую секунду, если я не спал, я старался что-нибудь не делать. Если бы мне довелось заполнять анкету, в графе «род занятий» я бы написал «НЕ-НАРКОМАН».

Самое страшное в завязке то, что тебе приходится быть максимально сильным, когда ты как никогда слаб. Нервы ни к черту, спать не получается, голова не перестает гудеть, в кармане по нулям, от непонятной комбинации паранойи, детоксикации и безжалостного в своей неприкрытости прессинга пот хлещет градом и на каждом углу тянет блевать, однако нельзя ни на секунду не расслабляться. Выбора нет.

Только когда наконец пытаешься снова взять этой темы, тогда с пугающей ясностью до тебя доходит, что конкретно есть основная причина, зачем ты берешь. Вся жизнь, свежеободранная до обнажившихся нервов, сводится к выбору между двумя видами ада. Ад, где ты заебся от наркоты, и ад, где ты заебся без оной.

Поскольку своей хаты у меня не было, я приходил играть с дочкой к Сандре домой. Все там служило мне напоминанием о том, как низко я пал и как много я потерял.

Стараясь изо всех сил отбросить неприятные ощущения и просто побыть с Ниной, я не мог избавиться от мысли, что я привидение. И неважно, есть у меня право на существование или нет, но мне казалось, что мой собственный ребенок думает обо мне точно так же. Видя такое полубытие, сумеречное существование, как могла она думать по-другому?

Было много причин для плохих ощущений. Все даже не сосчитаешь. Как бы дурно мне ни было после визита в свой экс-дом, от перспективы катить обратно к Митчу в набитом автобусе делалось еще хуже. Весь этот народ, как селедки в бочке, и я с ними. Никто в Лос-Анджелесе не ездит на автобусе без крайней необходимости. И те, кто каждый день ездит на нем, презирают тех, кто едет вместе с ними.

Стоя в нем, зажатый черными и латиносами, кому действительно куда-то надо, я чувствовал себя абсолютно бесполезным. Я знал, что они думают: «Посмотрите на этого забулдыгу-джанки! Неудачник хренов! То же мне puta…[55]»

В те дни, когда автобус приходилось ждать по сто лет, я стоял через дорогу от «Café Tropical», смотрел на бульвар Сильверлейк, где жил Таунер. И знал, что мне станет легче, стоит только зайти.

Мне делалось дурно от одного только продолжительного взгляда в сторону хаты Таунера. Но окажись поблизости его грузовичок — тот, который я ждал, чтобы засесть в кофейне, поднимать кипеж, когда прижмут — я в буквальном смысле чувствовал, как начинают работать адреналиновые железы. Это означало, что он дома. Доктор был у себя дома. Мне надо было только перейти через улицу и получить лекарство.

Я был весь как на иголках. При одном виде его охотничьего пикапа, у этой крысы начиналось слюноотделение. Затаившись в сумерках, пересчитывая центы, чтоб заплатить за автобус, я ощущал острый вкус дегтя на задней стенке горла. Пальцы скрючивались и распрямлялись обратно. Перед глазами плыло. Член вставал, и рубашка намокала от пота.

Я мог все обдумать еще в первый раз. Мог бы, если бы не решил отяготить бремя своего скромного существования, впав в совершенно нелепое заблуждение. А случилось то — до сих пор офигеваю — что на меня вышла КАТР. Старый добрый Стив Стикет как-то раздобыл мой номер и позвонил.

— Джерри, дорогой, куда ты на фиг пропал?

Никогда не забуду его голос. Со студенческих лет не изменился. Словно это самая естественная вещь в мире. Словно я не свалился с края земли, не рухнул в пропасть и не выполз оттуда обратно, держа задницу в руках, с карманами, набитыми окровавленными обломками, которые прежде были моими зубами…

— На ТВ есть крутая маза, — щебетал Стив, — просто обалденная, я тебе говорю. Прикинь, Уэс, бля, Крэйвен. Чё? Как ты думаешь? Круто, нет?

— Чего?

Мой голос прозвучал так слабо, только он, видимо, не обратил внимания. «Как ты меня нашел?» — услышал я собственное нытье. Его «прийти-отхватить» меня реально испугало.

Надо было появиться в КАТР. У меня было такое ощущение, что я бы с удовольствием повесился, нашел бы подходящую балку, зацепил веревку и сунул б голову в петлю, а старому доброму Стиву пришлось бы отправлять курьера, чтобы тот меня снял и устроил мне встречу с каким-то придурочным режиссером, кто «много про меня слышал», «в восторге от моих работ» и «очень хочет вместе поработать…»

55

Блядь (исп.).