Страница 58 из 62
«Не только типы, но и отдельные сцены в романах Гончарова, — отмечал в 1912 году В. Е. Евгеньев-Максимов, — могут быть истолкованы символически»[228]. Добавим, нередко, как мы уже видели, — и совершенно бытовые, на первый взгляд, детали. В начальной части романа Обломов, было совсем собравшийся ехать в Париж для встречи там со Штольцем («…уже и паспорт был готов, он даже заказал себе дорожное пальто, фуражку»), так и не поехал туда: «Накануне отъезда у него ночью раздулась губа. „Муха укусила, нельзя же с такой губой в море!“ — сказал он…» (с. 147–148). Мух Илья Ильич однажды помянул и ранее, сравнив с ними столичных светских людей и чиновников, снующих, «как мухи, взад и вперед…». Сравнение кажется расхожим даже для обычной речи. Но вспомним, что «повелителем мух» (ср. название романа английского писателя У.Дж. Голдинга «Повелитель мух») считался не кто иной, как Вельзевул, в христианских представлениях злое демоническое существо, синонимичное сатане[229]. Таким образом, поездке Ильи Ильича за границу, что, по-видимому, изменило бы его физическое и нравственное состояние к лучшему, помешал не укус мухи, а происки одного из врагов рода человеческого. Аналогичное художественное истолкование мотива мухи Е. Ю. Полтавец нашла в «Войне и мире» Л. H. Толстого[230]. Ранее мы видели, какой многозначной символикой обрастает в контексте состояния Обломова, навсегда расставшегося с Ольгой, разбитая Захаром чашка.
Вместе с семантически многослойными понятиями «запертого» в герое «света», который безуспешно искал выхода и угас, и «гроба, сделанного собственными руками», в «Обломове» изначально задан и древний мотив «клада», т. е. «хорошего, светлого начала» заглавного героя, которому «давно бы пора быть ходячей монетой», но «кто-то (дьявол, Сатана? — В.Н.) будто украл и закопал в собственной его душе принесенное ему в дар миром и жизнью сокровища» (с. 77). Не касаясь смысловых обертонов, привнесенных в данный образ русским фольклором, европейской и мировой литературами, укажем на его евангельский источник. Нереализованный клад Обломова — это гончаровская вариация новозаветного таланта (буквально — самой крупной денежной единицы античного мира) из притчи о человеке, который, получив его, вместо того, чтобы пустить в дело, зарыл в землю (Мф. 25, 15–28).
Переходим к сюжетным граням гончаровского романа и образным ассоциациям изображенной в нем жизненной картины.
Еще в XIX веке критик В. В. Чуйко поставил автора «Обломова» рядом с творцом «Божественной комедии» по «желанию и умению свести к одному окончательному синтезу всю историческую и общественную жизнь определенной эпохи»[231]. Выше мы отмечали относительно частные аналогии «Обломова» с дантовской «комедией». Предположение, что Гончаров-романист шел по пути Данте и Н. Гоголя (как автора «Мертвых душ») с общей для них трехчастной формой их главных произведений высказал и В. И. Мельник, видящий своего рода ад, чистилище и рай уже за фамилиями главных героев гончаровской «трилогии»: Александра Адуева, Обломова и Бориса Райского[232]. На наш взгляд, названные дантовские концепты в качестве сюжетообразующих начал (и сюжетных граней) присутствуют и в «Обломове». Только здесь они выстроены в ином, чем в «Божественной комедии» порядке: ад почти беспробудного физического сна и «внутренней борьбы» Ильи Ильича (часть первая) — подобие чистилища и рая в «поэме изящной любви» (части вторая-третья) — духовное засыпание и в этом смысле самоумертвление (ад) героя (часть четвертая). В качестве земного рая додуховных обломовцев в произведение вошел «Сон Обломова», а как образ счастья, устремленного в космическую бесконечность (и по мере приближения к ней обретающего абсолютный характер) — любовь Ольги и Штольца в Швейцарии и их же семья в Крыму (четвертая и восьмая главы последней романной части).
Обозначенная сюжетная грань «Обломова» в нем тем не менее отнюдь не единственная: с нею органически сплелись и слились рассмотренные в предшествующих разделах этого путеводителя мотивы оперного либретто «Нормы» В. Беллини, шекспировского «Гамлета», сервантесовского «Дон Кихота», отчасти и драматической поэмы А. К. Толстого «Дон Жуан». Так, слова Штольца о любви, с «силою Архимедова рычага» движущей миром, по основательному мнению Л. C. Гейро, вполне созвучны следующей мысли А. К. Толстого: любовь «законами живыми / Во всем, что движется, живет. / Всегда различна от вселенной, / Но вечно с ней съединена, / Она для сердца несомненна, / Она для разума темна», — в свой черед восходящей к заключительным строкам «Божественной комедии» — «Но страсть и волю мне уже стремила, / Как если колесу дан ровный ход, / Любовь, что движет солнце и другие светила» (пер. М. Лозинского) (с. 677–678).
Наконец, целостный сюжет «Обломова» вбирает в себя библейско-христианские мотивы запертого света и зарытого клада, а также переосмысленный путь древнего эпического персонажа. Какого именно, на это указывает знаменательное в свете будущности Ильи Ильича замечание романиста в «Сне Обломова» о том, как мать Илюши, любуясь им и разговаривая о нем с родственницами, ставила «его героем какой-нибудь блистательной эпопеи» (с. 91). Сама малообразованная родительница Обломова имела в виду скорее всего некий вариант сказания о Еруслане Лазаревиче или Илье Муромце. Но Гончаров, конечно, комически намекал на гомеровские «Илиаду» (как, по созвучию Илиона и имени Обломова, поэму об Илье) и «Одиссею», герой которой, преодолев бесчисленные препятствия и искушения, добрался-таки до родной Итаки. Илья Ильич также долго мечтал вернуться в свою Обломовку, но так и не сумел осуществить эту мечту. И изображенная от колыбели до могилы жизнь его, довлеющая не безустальному движению к идеалу, а неподвижности и покою, — поэтому своего рода Антиодиссея.
Внешне весьма незатейлива и общая картина обломовской жизни с ее «простыми, несложными событиями» и воспроизведением бытийных проблем, коллизий и драм человеческого существования в их бытовых проявлениях и через обыденные реалии. Но в картине этой вместилась архетипичная фигура героя, сомаштабного Гамлету, Дон Кихоту, Дон Жуану, Фаусту, Чацкому, и его, в глубинном ее смысле, вековечная драма, о которой хорошо сказал М. В. Отрадин. Называя Обломова «носителем особого сознания, которое не приемлет идею <…> постепенного преобразования жизни в соответствии с идеалом, с учетом объективных условий жизни и объективного хода времени», исследователь заключает: «такому сознанию, такому герою противостоит не рок <…>, а объективный ход жизни. Жизнь никогда не может стать только „пребыванием“, потому что она всегда <…> движение, становление. Такое сознание, такой герой неизбежно оказываются в непреодолимом конфликте с жизнью. В этом смысле можно говорить о трагизме обломовского существования»[233].
Раздел четвертый ЧТО ТАКОЕ «ОБЛОМОВЩИНА» И ЧТО ТАКОЕ «ШТОЛЬЦЕВЩИНА»?
«Обломовщина» — сквозной лейтмотив романа, оставшийся таковым и после существенного изменения его первоначального замысла. Впервые это художественное понятие (образный концепт) произнесено в «Обломове» устами Андрея Штольца в связи с представленным Ильей Ильичем «поэтическим идеалом жизни: „Это не жизнь! — упрямо повторял Штольц. <…> Это… <…>. Какая-то… обломовщина, — сказал он наконец“ (с. 142). Вслед за Штольцем его тут же акцентировано повторяет сам заглавный герой произведения („О-бло-мов-щина! — медленно произнес Илья Ильич, удивляясь этому странному слову и разбирая его по складам. — Об-ло-мов-щина!“); потом оно „снилось ему ночью, написанное огнем на стенах, как Бальтазару на пиру“, виделось в удивленном взгляде слуги, заставшим барина не как обычно в постели, а на ногах („Одно слово, — думал Илья Ильич, — а какое… ядовитое!..“); позднее, на загородной даче, Обломов попрекает им Захара, заведшего было и там „пыль, паутину“ („Возьми, да смети“ <…>… Ведь это гадость, это… обломовщина!»). Наконец, именно его Илья Ильич произносит при расставании с Ольгой Ильинской в ответ на вопрос девушки «Что сгубило тебя? Нет имени этому злу…» («Есть, — сказал он чуть слышно. <…> Обломовщина, — прошептал он…») (с. 142, 146, 166, 290). После последней встречи с Ильей Ильичем в доме Пшеницыной (гл. 9 четвертой части) Штольц этим понятием отвечает Ольге на ее взволнованные вопросы «Что же там делается? <…> Скажешь ли ты мне? <…> Да что такое там происходит?»: «Обломовщина! — мрачно ответил Штольц…» (с. 376). В эпилоге произведения к нему же прибегнет Штольц, поясняя своему приятелю-«литератору» <…>, с «апатичным лицом, задумчивыми <…> глазами», в облике которого узнается сам Гончаров, причину гибели его «товарища и друга»: «Причина… какая причина! Обломовщина! — сказал Штольц» (с. 382). После чего и «литератор», привлекая внимание своих читателей к данному понятию (ведь это он, якобы со слов Штольца, рассказал им в «Обломове» все, в нем написанное), «с недоумением» вопрошает: «Обломовщина! <…> Что это такое?» (там же).
228
col1_1А. Гончаров // Очерки по истории русской литературы 40—60-х годов. СПб., 1912. С. 180–181.
229
Мифы народов мира. Энциклопедия. Т. 1. С. 229.
230
Полтавец Е. Ю. «Война и мир» Л. Н. Толстого на уроках литературы. М., 2005. С. 216.
231
Цит. по: И. А. Гончаров. Его жизнь и сочинения: Сборник историко-литературных статей / Сост. В. Покровский. СПб., 1912. С. 288.
232
col1_1А. Гончаров как религиозная личность// Studia Slavica Hung. 40 (1995). С. 29.
233
Отрадин М. В. «Обломов» в зеркале времени // Роман И. А. Гончарова «Обломов» в русской критике. С. 15.