Страница 26 из 62
Обратимся к паре Анисья — Акулина. Как и в других сопоставлениях такого рода (Сонечка — Марья Михайловна, Обломов — Захар, Тарантьев — Алексеев и др.) различие между названными женщинами романист оттеняет присущей им общностью. И Анисья и Акулина — служанки, при этом не из крепостных, а взятые по найму; обе поначалу — кухарки и обе в этом качестве в самом деле «полезные» своим хозяевам. Однако рядом с обходительной (хочется даже сказать дипломатичной), расторопной и красноречивой Анисьей Акулина заметно грубовата, неповоротлива и туповата (с. 245). Анисья — палочка-выручалочка для своего мужа, бранимого в очередной раз «барином» за пыль или тараканов в квартире. Она же «в пять минут» сумела успокоить самого Обломова, пришедшего «в ужас» от замечания Захара о скорой женитьбе Ильи Ильича на Ольге Ильинской, «как о деле давно решенном» (с. 250). Акулина, наоборот, дважды сплоховала при первом же появлении в романе: не сообразив, что у Агафьи Матвеевны «гости» (это был знакомящийся с нею Обломов), «вдруг <…> ворвалась» к Пшеницыной с большим петухом, который в отчаянии «бился крыльями и кудахтал» в ее руках (с. 234), да к тому же, «взяв петуха за ноги, головой вниз», вынудила застыдившуюся столь прозаической сценой хозяйку исправлять ее ошибку, так как предназначавшийся для продажи петух был «серый с крапинками, а не этот» (там же).
С того момента, как по предложению Ильи Ильича Агафья Матвеевна взяла на себя «заботы о продовольствии» и хозяйства их объединились, человеческое несходство двух служанок привело к резкому повышению трудового статуса одной и такому же понижению для другой. Анисья, которая и раньше «из любви к делу» «присутствовала на кухне хозяйки и <…> сажала, вынимала горшки, почти в одно и то же мгновение отпирала шкаф, доставала что надо и захлопывала прежде, нежели Акулина успеет понять, в чем дело», стала правой рукой Пшеницыной, а «Акулина была разжалована из кухарок в птичницы и огородницы» (с. 246, 295), чем иронически оправдала свое имя, означающее в переводе с латыни «орлиная».
У Пшеницыной-хозяйки также есть нечто общее и с Анисьей и с Акулиной. На Анисьины «цепкие» похожи ее «жесткие», хотя и белые, руки; подобна Анисье, она «усмешкой» (с. 169, 235) отвечает на затруднительную для нее ситуацию. А в некоторые моменты первой встречи с Обломовым выглядит почти такой же недалекой («Она тупо выслушала и тупо задумалась»; «Она тупо слушала, ровно мигая глазами». — С. 235), как и Акулина в сцене с кудахтающим петухом. Тем не менее в целом Пшеницына не антитеза или антипод какой-то из своих помощниц-служанок, а вслед за Ольгой в ее отношениях с Сонечкой и Марьей Михайловной, — положительная альтернатива обеим. Ни Анисья, ни Акулина не узнали сколько-нибудь глубокого сердечного чувства, но именно подлинная любовь Пшеницыной к Обломову по-настоящему раскрыла и художественно завершила ее образ в романе.
Сделав тем самым Агафью (от греч. «хорошая», «добрая», «благородная») Матвеевну (Матвей от др. — евр. «дар Яхвы Бога») персонажем, равнозначным Ольге Ильинской, если не в сюжетосложении «Обломова» (без Пшеницыной он все же был возможен, а без Ольги нет), то во всесторонней обрисовке натуры Ильи Ильича и его жизненной участи. Ошибочно поэтому сводить романную связь между Ольгой Ильинской и Агафьей Матвеевной, как это сделала Х. М. Мухамидинова, к связи прямых «противоположностей» («ум — неум; рационализм — иррационализм; отсутствие женского счастья — наличие женского счастья») [81]. На деле взаимоотношения этих лиц, как и они сами, намного сложнее и при их опосредованности образуют смысловую параллель, в которой существенные отличия между героинями выявляются на фоне определенного сходства, а сходство — через отличия. Необходимо ведь учитывать, что Пшеницына до своей любви к Обломову и после ее пробуждения — это во многом разные женщины.
Портрет первой построен, действительно, как антитеза облику Ольги: «Ей было лет тридцать. Она была очень бела и полна в лице, так что румянец, кажется, не мог пробиться сквозь щеки. Бровей у ней почти совсем не было, а были на их месте две немного будто припухлые лоснящиеся полосы, с редкими светлыми волосами. Глаза серовато-простодушные, как и все выражение лица; руки белые, но жесткие, с выступавшими наружу крупными узлами синих жил» (с. 232). Далее отмечен контрастный всегдашней Ольгиной грациозности домашний «туалет» Пшеницыной: сидевшее «в обтяжку» платье — от крупных бедер, полной талии и «крепкой, здоровой груди» («высокой <…>, как подушка дивана, никогда не волнующейся…») (с. 232, 234). Затем — монотонность ее речи, когда дело касалось незнакомых ей предметов. «Ольга, — верно отмечает Е. Полтавец, — воспринимается Обломовым и читателем подобно красивой статуе; она „стоит у бюста, опершись на пьедестал“; упоминания о Пигмалионе и Галатее тоже намекают на мифологему статуи. Костюм ее не описывается детально, он составляет единое целое с портретом, подобно складкам драпировки статуи, которые, красиво ниспадая, подчеркивают красоту форм. <…> Агафья, напротив, „состоит“ из локтей, передника, косынки; торопливо набрасывает шаль, юбку, чепец. Она занята „толчением, глаженьем, просеванием“… чего именно? Неважно, она „мелет“, „толчет“, „гладит“ самоё жизнь, она так относится к существованию вообще…»[82].
Главный мотив, определяющий начальный образ Пшеницыной, — мотив машины (с. 296), «хорошо устроенной», но, как и всякий механизм, действующей не по собственной, а скорее по сторонней воле. Правда, для Пшеницыной эта воля тождественна нуждам ее семейства и в этом смысле совпадает с ее собственной. Неоднозначен смысл и той машины, что почти неразлучна с этой героиней. Это — «кофейная мельница» (с. 247); ее монотонный шум слышит по утрам в доме «хозяйки» Обломов. «Сооружение мельницы, — читаем мы в этно-лингвистическом словаре „Славянские древности“, — входит в число заданий, которые в фольклорных произведениях дает невеста жениху… <…> У восточных славян известны святочные игры ряженых „Мельница“, „Чертова мельница“ с ярко выраженным эротическим характером»[83]. В «Обломове» последние значения пшеницынской мельницы легко просматриваются в такой сценке из четвертой главы второй части:
«— Вы всегда за работой! — сказал он (Илья Ильич. — В.Н.) ей однажды.
Она усмехнулась и опять заботливо принялась вертеть ручку кофейной мельницы, и локоть ее так проворно описывал круги, что у Обломова рябило в глазах.
— Ведь вы устанете, — продолжал он.
— Нет, я привыкла, — отвечала она, треща мельницей» (с. 247).
С возникновением у Агафьи Матвеевны чувства к Обломову собственно человеческие, а не механистические начала ее натуры становятся господствующими. Если ранее все ее действия и движения — колка ли сахара, шитье ли, кухонные операции и т. д. — напоминали мерный ход «часовой стрелки», то отныне «все это получило новый, живой смысл: покой и удобства Ильи Ильича. Прежде она видела в этом обязанность, теперь это стало ее наслаждением. Она стала жить по-своему полно и разнообразно» (с. 296, 297). Тут-то и обнаруживается, как бы прорастая через отличия, нечто общее между Пшеницыной и Ольгой Ильинской. Та своим обаянием и неусыпным «надзором» за Обломовым в период их взаимной любви спасла его от погружения в полную духовную спячку; эта почти материнской заботливостью выводит героя из полученной им после разрыва с Ольгой «горячки». Ильинская изобретательно побуждала Илью Ильича подниматься на загородные горы; Пшеницына сама ходит с ним по собственному садику или поручает его с этой целью своим детям.
Через несколько лет после кончины Обломова Агафья Матвеевна «беспрекословно, даже с некоторою радостью», согласится на предложение Штольца и Ольги отдать им на воспитание ее общего с Ильей Ильичем сына Андрюшу. Чем установит между собой и своей былой «соперницей» подобие почти родственной связи. И нам она будет понятна: ведь в итоге пережитых радостей и страданий в Агафье Матвеевне навсегда пробудился сокровенный духовный человек — первый и главный признак личности. Свидетельство этому — то «сосредоточенное выражение, с затаившимся внутренним смыслом в глазах», что впервые появилось на лице Агафьи Матвеевны, «когда она сознательно и долго вглядывалась в мертвое лицо своего мужа» (с. 378). Побуждая читателя вспомнить как «говорящую мысль», светившуюся в «зорком» взгляде Ольги Ильинской, так и временами возникающую смутную «тоску» этой героини, описанную в одной из последних сцен произведения и, по мнению Штольца, объяснимую «грустью души, вопрошающей жизнь о ее тайне» (с. 357).
81
Мухамидинова Х. М. Указ. соч. С. 121.
82
Полтавец Е. Ю. Темы 112–117 // Литература. 2004. № 18. С. 25.
83
Славянские древности. Этнолингвистический словарь. М., 2004. Т. 3. С. 224. Курсив мой. — В.Н.