Страница 20 из 58
— рассказывает Даниэль Андлер.
Итак, принадлежность к социал-демократии напрямую связывается с «некоторыми формами аналитической философии», которая, избрав логику своим языком и сделав познание объективной реальности главным предметом изучения, претендует на сугубую объективность своего метода. Правда, философ обрывает себя на полуслове и стремится исправиться, понимая, что такое признание прямо противоречит основополагающим претензиям его школы. Однако потребность прочитать историю аналитической философии во Франции сквозь призму политики оказывается настолько непреодолимой, что позже в интервью он вновь возвращается к этому противоречию:
«Англосаксонский мир был здесь не в чести. Его рассматривали как мир американо-немецких тоталитарных правых, а левые были против американцев. Когда падение коммунизма стало фактом общественного сознания, для французских интеллектуалов снова открылась возможность интересоваться английской и американской философией… Хотя это тоже недостаточное объяснение, потому что если смотреть, кто ввел аналитическую философию во Франции — например, Бувре, — то они были социал-демократами, антибольшевиками, и поэтому они сохраняли за собой право интересоваться этим направлением».
Появление аналитической философии и эмпиризма очень непосредственно переводится в термины политической борьбы и рассматривается как орудие преодоления наследия марксизма не только новаторами.
«До недавнего времени во французской интеллектуальной жизни доминировала идеология. Поэтому появление на интеллектуальной сцене англосаксонского мира, особенно эмпиризма и аналитической философии, было так важно. Во Франции говорили на языке, который долго диктовался Москвой. В англосаксонском мире есть философия, которая намного интересней французской»,
— считает Оливье Монжен.
Нам важно отметить в этих суждениях не то, насколько точно они указывают на подлинные политические истоки того или иного течения, но то, что моим собеседникам трудно осмыслять свою научную деятельность и вопросы развития интеллектуальной жизни в отрыве от политических идей. Это, конечно, не означает, что все «научные построения», в духе критики идеологии, следует выводить из скрытых или открытых политических пристрастий. Идеи имеют свою собственную логику. Но тесная взаимосвязь научных и политических интересов еще раз ставит под вопрос тезис о способности социальных наук к строгой объективности, требуемой позитивизмом.
Новая парадигма не смогла стать признанным каноном ни в социальных науках, ни в философии. Причины этого — отнюдь не в отсутствии блестящих работ, принадлежащих перу новаторов. Но ни одна из этих работ по отдельности, ни все они в целом не привели к возникновению «парадигмы» — а именно нового общепринятого способа объяснять общество. Прагматическая парадигма в отличие от своих великих предшественниц не смогла создать метод, тиражирование которого с университетских кафедр дало бы в руки тысяч выпускников и последователей орудие для анализа общества. Возможно, важным препятствием на этом пути стала сама идея парадигмы, желание новаторов рассматривать себя в качестве таковой в эпоху, когда время объяснять и врачевать общество — время парадигм и социальных наук — истекло.
Quid novi?
Вопрос о том, какими новыми направлениями или течениями мысли, какими новыми школами обогатились социальные науки за последние несколько лет, нельзя назвать праздным. Ответ, который дают на него интеллектуалы, — это и есть оценка современного состояния социальных наук.
В своих интервью я всегда задавала вопрос: «Что нового происходит сегодня в интеллектуальной жизни (социальных науках)?» По прошествии нескольких встреч отсутствие определенных ответов заставило изменить вопрос следующим образом: «Что нового произошло во французской интеллектуальной жизни за последние десять лет?» И тем не менее просьба назвать новые имена, а тем более новые направления, продолжала вызывать очевидные затруднения.
«— Что интеллектуально нового возникло в социальных науках за последние десять лет?
— Дьявол! Это — все микрособытия, за исключением падения Берлинской стены и распада СССР. Я смущен вопросом… Зерна трансформации очень малы, поэтому трудно сказать… Дело Сокаля — это было точно публичное событие, оно обсуждалось в средствах массовой информации… Дебатов много, но они технические… Мне трудно сказать, где происходит интересная трансформация… Мы здесь, в лаборатории, много работаем вместе, но это очень отличается от других, от тех, кто в Школе (высших социальных исследований. — Д.Х.), где все очень изолированы…»
— анонимно описывает эту ситуацию уже знакомый нам антрополог науки.
Но обычно на вопрос «Что нового?» мои собеседники отвечают разочарованно-однозначно:
«В течение последних десяти лет ничего вообще не происходит. Интеллектуальный пейзаж во Франции не изменился, ничего нового не возникло. Удивителен только взлет популярности Бурдье. В середине 1980-х годов возвращение левых идей стиля 1960-х годов казалось невозможным»,
— свидетельствует Люк Болтански.
Упоминания о прагматической парадигме в этой связи звучат скорее как воспоминание.
«Если и было какое-то коллективное начинание в эти последние годы, то это — прагматический поворот. Его название происходит не от американского термина „прагматизм“, а подразумевает те направления в социальных науках, которые имеют дело с конкретными ситуациями и с объектом, а не с системой. Болтански и Тевено — это не Дюркгейм, не Парсонс и не Бурдье — это эксперимент с объектом, а не с системой»,
— считает Жак Ревель.
Интенсивный поиск нового происходил практически одновременно в социальных науках во Франции и в США и был вызван, скорее всего, общим для этих стран ощущением пустоты собственных ресурсов. Обмен аналитической философии на постструктурализм оказался не слишком успешным. Представление об аналитической философии как о главной новости дня и главном интеллектуальном событии истекшего десятилетия свидетельствует скорее о трудностях ее вживания во французскую почву, в то время как философия постмодернизма переживает глубокий кризис доверия со стороны академической среды в Америке.
«— Что нового появилось за последние десять лет?
— Аналитическая философия!
— Но ведь появление (или, скорее, взлет популярности) аналитической философии во Франции практически точно совпадает с экспортом в Америку постмодернизма, который, в свою очередь, оказался в кризисе у себя на родине? Может ли аналитическая философия быть рассмотрена как средство против кризиса социальных наук? Или это — совпадение?
— Это перекрестное движение нас очень задевает. С деконструктивизмом идет борьба. Они бы нас уничтожили физически, если бы могли… Борьба аналитической философии и деконструктивизма — это как реформация католической церкви. Это — очищение социальных наук»,
— говорит Даниэль Андлер.
Появление действительно нового как в социальных науках, так и в интеллектуальной жизни ожидается многими не из сферы идей, а из изменения способа институционализации социальных наук. Например, новаторы приветствуют возникновение новых критериев оценки деятельности исследователей, усматривая в них залог избавления от главного зла предшествующей эпохи — «великих россказней» и «эго-маньяков».
«Все, что еще пять лет назад оставалось от старой системы — атмосфера религиозного культа гения, великих идей, великих традиций, — это все абсолютно выметено сейчас, и все готовы к конкуренции на равных условиях»,
— говорит Даниэль Андлер.
В своем стремлении во что бы то ни стало спасти социальные науки радикально настроенные сторонники реформ доходят до того, что полагаются на изобретение новых форм отчетности, приписывая им моральные достоинства и способность оздоровить атмосферу. Книга, символизирующая, по определению, потенциальную связь с публикой, а не только с узким кругом ближайших коллег, должна перестать рассматриваться как главный результат научного труда — ее место должен занять «отчет о проделанной работе».