Страница 101 из 105
Дождь Так плачет деревня, увязнув в воде по колена — И серая плоть разбухает от мокрого ветра, И слепо-мутны и бесцветны глаза избяные. Как стонут и стынут дома под ударами плети, Под небом сермяжным дырявым!.. И разоренных Деревьев ломаются голые руки и просят о солнце. 1999 Погребение Владимира Мономаха Он ехал в санях, обернувшись назад, и пытался увидеть Себя у начала дороги, где небо встречалось с землею. И слышал он плач, колыбельную матери, возглас Священника, теплую влагу купели. Но сам был безгласен И сух, как сгоревшее древо, и хладен, как пепел, Просыпанный в снег. Чьи-то тени его обступали: Чем дальше он ехал, тем их становилось всё больше. Он вспомнил все семьдесят славных походов — На юг и на запад, к востоку, на темную полночь. И он удивился, как много убил их. И он удивился, Что мертвые не отставали, Хоть кони не сбавили шаг и полозья беззвучно скрипели. Еще удивился, что все они были похожи: Лицо у них было одно и рубахи — у половцев, русских И прочих, кого он не знал никогда и не помнил. Ему было знобко под взглядом незрячих глазниц. Они же смотрели сквозь бренную плоть, сквозь прозрачную душу… Куда — ни они и ни он то не знали. … А небо топорщилось, мялось, хрустело И кутало всех в грубый саван из нищего снега. 1999 * * * Лети, голубь сирый, покинув ковчег двух сведенных ладоней Последнюю землю, скиталец пернатый, отныне бездомный! Сквозь сито дождя, острый свет и бесформенный воздух, Спеленутый снегом. Лишь ангелов льдистые гнезда Висят в пустоте, что невеждами прозвана твердью, И их голубые лампады качает космический ветер. Лети, под тобою моря, но нет якоря веры и ветки, Лишь перистый пепел тумана. На небе нет метки, И не было карты у Ноя. И не было более места — Ни мокрого и ни сухого, ни жердочки и ни насеста. Теперь ты один навсегда. Мир исчезнул и кануло время. О том, что ты жив, говорит лишь сердечка прерывистый трепет. Быть может, бескрылые птицы, в воде уцелели лишь рыбы. Но эти немые созданья ответить тебе не смогли бы. Лети, мой воздушный кораблик, мой зяблик, комочек бесцветный! Последний мой стон и мой вздох, голос блеклый и бедный… Ни пуха тебе ни пера, ни крупы и ни теплого хлеба. Ты был — и ты есть — тебя нет — ты не будешь и не был. 1999 Протопоп Аввакум Заскуют кузнечики молоточками, И земля разверзнется матушка. И придет на суд Аввакумушка, Чтоб судить царя со злым Никоном. Запалится огнь бурнопламенный, Закричит тут царь со злым Никоном. Будет царь тогда в муке корчиться, Лопнет брюхо тут патриархово, И закаплет жир на сыру-землю: лыбнется тут Аввакумушка, Кротко и безгневно осклабится. 1998 Молитва Сергия Радонежского В глухом лесу, затерянном от солнца, Молился он и, слезно призывая, Спасителя и Мать Его, молил Их. Стояла кровь в следе копыта конском, Тянуло гарью с пепелищ залесских, И над землей стоял уже умолкший Крик обесчещенных, израненных, избитых. И мысленным проникновенным взором Он видел праведных дворы над черным И под лазоревым небесным сводом. Они так далеко были отсюда, Что если б встать всем лучникам татарским На расстоянии стрелы полета Один перед другим, из них последний Не ближе б был к селеньям тем, чем первый. Там пахнет фимиамом хлеб несжатый. И мед на дне колодца. Посредине есть ток, На коем веет Спас людские души, Уносит ветер их грехи, как сор. Несчетно чистых зерен там. Иные — Что чище чистых — в птиц превращены И на смоковницах сидят тенистых. И льется пенье их над тем селеньем. И мысленным проникновенным взором Он глянул вниз — и там все было чёрно, Черней крыла вороньего ночного. И слабо доносился крик оттуда. Он видел кровь в следе копыта конском, И горький пепел из селений грешных Порою долетал сюда и падал, Кружась, на домы праведных спасенных… 1998 Анна Кашинская У кромки воды она снова стоит онемело. А вверх по реке поднимается гроб. Так, как прежде… Вновь мгла изливается в сердце, и боль ломит тело, И точит сухая слеза изможденные вежды. Есть стороны света и времени года четыре, И на четырех мир замешан стихиях скудельный. Четырежды мертвых опустят в могильные дыры: Два сына и муж. Внук его. И над Тверью над пленной Над Волгой замерзшею билась отсталая чайка, — Найти не могла ни живой, ни умершей водицы. И сдавленный воздух татарская била нагайка. И солнечный луч от беды под землей схоронился. Покроет их каменный свод с четырьмя парусами, И ангел изронит перо, и орел заклекочет, И лев со быком к их тепло припадут изголовью. Вода пахнет горем. И выплакан досиня воздух. Затоптан огонь, и земля корчит рот свой от раны. Забвенье, затьмачье, засмертие зачеловечье. Загонишь за Адежь — уронишь — потом не воротишь. Ни мыслию быстрой, ни косноязычною речью… тоять, как свеча, изгорая душою и плотью. О том, что познала, не скажет испуганный Кашин, Ни инок Фома, ни московский писец и ни басма. А с неба — не белая манна, а черная сажа: Пришла Калита. — Отворяй ворота. Будут казни. И было в судьбе ее только четыре потери. И только тщета — словно солью поили морского. А в детстве хранитель ее сплел венок ей из терний. Чтоб стала спустя много лет после смерти святою. 1998