Страница 53 из 107
Описывая свою жизнь после перехода в мужской мир, писательница начинает развивать иную сюжетную парадигму: адаптации новичка к военной жизни. Все воспринимают ее как мальчика, практически ребенка, высказывая предположения, что ей не больше 14 лет. Те трудности, о которых Дурова упоминает, не имеют специфически гендерной природы. Она очень подробно описывает тяжесть учения (буквальную тяжесть):
Надобно, однако ж, признаться, что я устаю смертельно, размахивая тяжелою пикою — особливо при этом вовсе ни на что не пригодном маневре вертеть ее над головою и я уже несколько раз ударила себя по голове; также я не совсем покойно действую саблею; мне все кажется, что я порежусь ею; впрочем, я скорее готова поранить себя, нежели показать малейшую робость (55).
…мне дали мундир, саблю, пику, так тяжелую, что мне кажется она бревном; дали шерстяные эполеты, каску с султаном, белую перевязь с подсумком, наполненную патронами; все это очень чисто, очень красиво и очень тяжело! Надеюсь, однако ж, привыкнуть; но вот к чему нельзя никак привыкнуть — так это к тиранским казенным сапогам! они как железные! (57).
Я привыкла к своим кандалам, то есть к казенным сапогам, и теперь бегаю так же легко и неутомимо, как прежде, только на ученье тяжелая дубовая пика едва не отламывает мне руку (58).
Она много говорит о постоянном чувстве голода — «я голодна смертельно! У меня нет ни одного сухаря» (64), об отчаянной усталости и непреодолимом желании спать, которое заставляет ее иногда засыпать в самых неожиданных местах и при обстоятельствах, чреватых опасностью:
Усталость, холод от мокрого платья, голод и боль всех членов от продолжительного сидения на лошади, юность, не способная к перенесению стольких соединенных трудов, все это вместе, лиша меня сил, предало беззащитно во власть сну, как безвременному, так и опасному (67).
Но, как видно из последней цитаты, Дурова мотивирует трудности юным возрастом, а не тем, что она женщина.
Здесь можно увидеть прием остранения (термин В. Шкловского), который позже широко применял Лев Толстой, например, в романе «Война и мир». Военная жизнь в тексте Дуровой увидена глазами «другого», человека со стороны, ребенка, «дикаря». Первый бой описывается прежде всего как удивительное зрелище, вызывающее восторг и любопытство:
новость зрелища поглотила все мое внимание; грозный и величественный гул пушечных выстрелов, рев или какое-то рокотание летящего ядра, скачущая конница, блестящие штыки пехоты, барабанный бой и твердый шаг и покойный вид, с каким пехотные полки наши шли на неприятеля, все это наполняло мою душу такими ощущениями, которые я никакими словами не могу выразить (62).
Описывая себя внутри вожделенного мужского мира, Дурова все же не изображает автогероя/героиню в качестве образцового или даже обычного, нормального члена этого сообщества, в немалой мере сохраняя за собой позицию другого, ненормативного существа.
Хотя в ее рассказе о мужском военном мире внешне отсутствует идея принуждения и надзора (это все осталось в материнско-женском пространстве), но подспудно она и здесь все же находит свое выражение — например, в том, что автогерой/ героиня постоянно оказывается в незавидной роли нарушителя дисциплины и правил солдатского поведения. Он/она во время военных действий часто ведет себя неправильно, неподобающе, за что получает выговор от вахмистра (70), а потом и от высшего начальника:
Я приехала в полк, и теперь уже не ротмистр, но сам Каховский, генерал наш, сказал мне, что храбрость моя сумасбродная, сожаление безумно, что я бросаюсь в пыл атаки, когда не должно, хожу в атаку с чужими эскадронами, среди сражения спасаю встречного и поперечного, и отдаю лошадь свою, кому вздумается ее попросить, а сам остаюсь пешком среди сильнейшей сшибки; что он выведен из терпения моими шалостями и приказывает мне ехать сейчас в вагенбург (76–77).
Порывы сострадания, о которых генерал упоминает как о неуместных, довольно подробно изображены в записках. Рядом с обычными формулами военных мемуаров — «высокое чувство чести, героизм, приверженность государю, священный долг» и т. п. — в тексте присутствует ощущение ужаса насилия и смерти. Описаны двое убитых во время привала солдата с вырванными внутренностями:
Содрогаясь, ушла я от страшного вида двух этих тел! (64).
Ах, как ужасен человек в своем исступлении! Все свойства дикого зверя соединяются в нем! Нет, это не храбрость! (66).
Но наиболее подробно изображены не сцены сражений, прекрасные или ужасные, а повседневные трудности военной жизни, военного быта. Можно сказать, что подобный, довольно редкий в военных мемуарах тех лет подход к описанию войны — концентрация в основном на буднях и мелочах солдатской и офицерской жизни — обусловлен той позицией «новичка», «естественного человека», ребенка, которая выбрана повествовательницей.
Однако и в последующих главах, рассказывающих о жизни уже опытного воина, угол зрения меняется несильно. Как замечает современный исследователь, «о Бородинской битве, например, из Записок Дуровой мы узнаем главным образом то, что в этот день из-за ледяного ветра у атакующих мерзли руки»[359]. Действительно, Дурова подробно описывает свои страдания от холода в день знаменитого сражения:
Эскадрон наш ходил несколько раз в атаку, чем я была очень недовольна: у меня нет перчаток, и руки мои так окоченели от холодного ветра, что пальцы едва сгибаются; когда мы стоим на месте, я кладу саблю в ножны и прячу руки в рукава шинели; но когда велят идти в атаку, надобно вынуть саблю и держать ее голой рукой на ветру и холоде. Я всегда была очень чувствительна к холоду и вообще ко всякой телесной боли; теперь, перенося днем и ночью жестокость северного ветра, которому подвержена беззащитно, чувствую, что мужество мое уже не то, что было с начала кампании. Хотя нет робости в душе моей, и цвет лица моего ни разу не изменялся, я покойна, но обрадовалась бы, однако ж, если б перестали сражаться (171–172).
В этом бою Дурова получила контузию и снова откровенно описывает свои физические страдания и свою слабость перед ними:
Я не в силах выдерживать долее мучений, претерпеваемых мною от лома в ноге, от холода, оледенявшего кровь мою, и от жестокой боли всех членов (думаю, оттого, что во весь день ни на минуту не сходила с лошади). Я сказала Подьямпольскому, что я не могу более держаться на седле и что если он позволит, то я поеду в вагенбург. <…> Наконец пришло то время, что я сама охотно поехала в вагенбург! В вагенбург, столько прежде презираемый! Поехала, не быв жестоко раненною!.. Что может храбрость против холода!! (172).
Подобного рода примеры нетрудно было бы умножить. Думаю, что с большой долей уверенности можно предположить, что в подобном описании «мелочей» военного быта, а главное, в откровенном изображении собственной слабости, иногда даже страданий под бременем этих мелочей, важную роль играет пол повествовательницы. Хотя на первый взгляд гендерная проблематика во второй, военной, части текста Дуровой заретуширована, замаскирована под возрастную и практически никогда не выходит на первый план.
Автор, как уже говорилось, не обсуждает собственные трудности существования в мужском обществе, во время боевых действий как специально гендерные. Но в то же время повествование от женского лица не дает читателю ни на минуту забыть, что храбрый юный солдат — это на самом деле женщина.
И для самой Дуровой важно все время помнить и изредка даже подчеркнуто напоминать о своей изначальной половой принадлежности. Без этого сравнительного фона некоторые важнейшие «завоевания» персонажа теряют ценность (например, возможность одиноких, никем не контролируемых прогулок на природе в свободное от службы время — экая невидаль для молодого мужчины!).
359
Рогачевский А. Б. «Кавалерист-девица» H. А. Дуровой и «Капитанская дочка» А. С. Пушкина: «право рассказчика» // Филологические науки. 1993. № 4. С. 25.