Страница 39 из 51
Он забежал в вестибюль, обнял ее, посмотрел на новорожденного сынишку. Как он радовался в тот день, что теперь у него два сына. Младенец во сне морщился, половина личика у него была закрыта кружевной пеленкой. Егор улыбнулся широко и радостно, и прижался губами к непокрытой голове супруги. Но именно тогда он впервые увидел в ее глазах то, что после преследовало неотступно. В этом непостижимом взгляде слились страх и беспочвенная уверенность в своей правоте, гордыня, униженность, тщеславный восторг, холодный расчет и то, что выдает в человеке слабоумного. Это был самый странный взгляд, который он видел в своей жизни. Заглядывая в глаза жены, ему вдруг начинало казаться, что он сам становится слабей на голову.
Тогда же, в вестибюле роддома, развернув ребенка, сватьи вдруг притихли, словно одновременно поперхнулись воздухом. Опытные женщины наметанным глазом определили в новорожденном нагулянного ребенка. А, опомнившись, загомонили суетливо:
- Носик ваш, а глазки наши!..
- Губки тоже наши!..
Женька своеобычно усмехался, а Егор нес какую-то околесицу и улыбался Зине, осторожно прикасаясь к щечкам младенца.
Вот с того дня и пошло – поехало. Он работал днями напролет, в выходные проворачивая всю работу скопившуюся за неделю. Времени на семью на самом деле оставалось немного – кусочек вечера да ночь. Вот по ночам Зина и начала взбрыкивать. Между женой и мужем всякое бывает, но такого планомерного уничтожения добрых отношений не ожидает никто.
По натуре Егор был добродушным, не злым человеком. Как мог первое время подлаживался под ее выверты. Терпел, все надеялся, что образумится баба.
За эти годы он перестал замечать, что у Зины немного, совсем чуть-чуть, но масла в голове все-таки не хватает. Бывало, сидит на полу, возится с Темкой, Зина на диване курлычет с Игорьком. И вдруг найдет на нее, начинает грудничка совать ему в руки.
- Да, ты что, Зин?! У меня же руки холодные…
- Ты его просто не любишь!..- И тому подобное, глупое, подозрительное…
Неладное он стал подозревать после этих скандалов.
Вскоре свара у них пошла за сварой. Он знать не знал, о чем она шепчется с тещей. А его мать, как обрезало, перестала приходить в гости. Егор чувствовал, что за его спиной уже откровенно смеются, тычут пальцами… Нет, врала Зинка, к пацанам он относился одинаково, не видел между ними разницы. Украдкой вглядывался в лицо Игорька, но если что-то и видел в нем, то это были ее черты. Даже находил сходство с собой.
И надо же быть такой дурой!.. Сама открылась…
- Да!- Орала она во всю глотку.- Не твой он, понял?! А ты – тюфяк! Болото! Ты же ничего не умеешь! Да у нас любой сопляк в школе…
Удар. Голова у нее мотнулась в сторону: с утра неприбранная, светлые волосы спутались, а в глазах сам черт не разберет что творится.
- Любой сопляк,- и уже сама захлебнулась похабными словами.- Ты же…
Еще удар. Она упала на стол. Тут же вскочила. В уголках ее рта, как у бешеной собаки, клубилась пена.
- Су – у – ка!- Кинулась на него, пинаясь, молотя кулаками в воздухе.
Удар, еще удар… В глазах у Егора было темно от бешенства, и он забыл, то ли вдохнуть нужно, то ли выдохнуть.
Пацаны в комнате кричали благим матом. Зинка, похоже, окончательно рехнулась, расцарапала себе лицо, как только глаза не выковырнула, и билась на полу в истерике.
Он сбегал в комнату. Не помня себя, схватил Игоря, приволок его на кухню и положил на стол. Ребенок уже не плакал, зашелся в протяжном вопле. Во дворе голосила теща, из-за нее в то утро сыр-бор и разгорелся.
- Чей?!- Прохрипел Егор и рванул жену за волосы, приподнял над полом.- Чей пацан, сука?!
Она неожиданно вывернулась, вцепилась ногтями в его щеку.
- Не тронь!
Еще удар. Щека у него горела, будто вырвали из нее кусок.
- Чей?.. Говори!!!
- Гурдина. Семы Гурдина…
Он выпустил ее. Склонился над ребенком. Всмотрелся в его лицо. И признал наконец очевидное – это был не его ребенок.
- Егорушко!- Зинка вцепилась в его штанину. Лицо у нее было разбито в кровь, волосы свалялись в колтун.- Егорушко, ты только не убей его…- О ком говорила, то ли о ребенке, то ли о любовнике, Егор так и не понял. И заголосила, вторя матери во дворе:- Ой, Егорушко, прости ты меня!.. Прости дуру окаянную… Ой, Егорушко…
Он глянул на нее. Видно его лицо в этот момент было таким страшным, что она навалившись спиной на стол и прикрыв собой младшего, выкатила на него слабоумные, насмерть перепуганные глазенки.
В то воскресенье много еще чего было. В кровь избитый Семка Гурдин, с которым пять лет кашу хлебал – был. Пьянство непотребное – было. Разговор с отцом и братом – был. И с тестем разговор тоже был. И еще один удар был, и опостылевшие "прости" были, и ночь была. Только радости больше не было… Будь у Зинаиды с головой все в порядке, ничего этого не было бы. Не было бы этого марта-месяца.
Это он позже стал сомневаться в том, у кого из них с головой непорядок, у нее по жизни такой, или у него в свое время одуревшего от собственных желаний.
Каким бы ни было начало падения, но он еще мог справиться с собой, мог еще скрутить себя и продолжать жить так, словно ничего, ровным счетом ничего не произошло. Залив "горькой" беду, прояснив этот щекотливый момент, он было и начал жить так.
Но Зинаида… Пока он ее хлестал как сидорову козу, ходила она ласковой и любящей. Но стоило ослабить вожжи, как у бабы тут же "сносило крышу" и все начиналось по новой. Их чистенький дом, их жизнь по накатанной колее превратились в настоящее поле боя. Мать уже не могла смотреть на него без слез. Егор издергался, похудел, и "закладывать" начал без всякого стеснения. Прогуливал на работе, дрался и путался с местными шалашовками. Она боялась, что он того и гляди заболеет от такой жизни.
К началу лета Егор превратился в запущенного, опустившегося пьянчугу, которого перестало интересовать все, кроме бесконечных попоек и пьяных объяснений с супругой. То, что творилось с ним тогда и происходило в его доме – неописуемо. Принимать это нельзя, а понять невозможно. С работы, где он без нареканий отработал несколько лет, Егора уволили – "попросили" по собственному желанию, сделали поблажку и не стали марать "горбатой" трудовую книжку. Через некоторое время он устроился на мраморный карьер, но вылетел и оттуда. И пошло-поехало. Русский человек без работы – бомж.
Так и дожил до сентября, до того момента, когда после глупой, пьяной драки стоял на плотине Марьяновского пруда, курил и неторопливо перебирал тонкие листочки своей памяти, обуглившиеся от страстей.
Егор прошептал, разглядывая темную воду:
- Жизнь? На кой она мне такая?..
Несмотря на недавние пьяные приключения, Егор чувствовал себя совершенно спокойным. И в который уже раз он принялся размышлять о том, не уехать ли в город? Жил бы там, работал потихоньку, Зинке с пацанами высылал деньги. И бог с ней, с дурой этой. Так больше жить нельзя! Хватит!.. О разводе у него даже мысли не было. Буду высылать им половину заработка, думал он, им на жизнь хватит, а мне тем более. Сначала поживу у Олега, у среднего брата, а там, глядишь, сам пристроюсь.
Такие перспективы его вполне устраивали. Но больше всего он боялся за детей, и даже в самые черные запои помнил о них. Все равно считал обоих родными, и за эти полгода еще больше утвердился в этой мысли. Боялся оставить их с Зинкой на долгие и долгие годы. Знал, чем это закончится. Он уже сейчас знал, что мать воспитает их в холодной к нему ненависти. Это он знал точно. И для него это был еще один повод возненавидеть ее уже сейчас, возненавидеть авансом.
- Ладно уже!- Егор сплюнул в воду, бросил окурок в гудящую под мостками муть, подумал о том, не допить ли уже водку, но передумал и пошел домой.
Зинка встретила неприветливо. С порога вытолкала за водой для скотины. Ругаться он не стал, под горячую руку мог и навешать – только заведи. Сходил за водой на колодец. Оставив воду во дворе и поговорив немного с псом Верным, вернулся в дом