Майорат

Ахим фон Арним

Майорат

Мы только что перелистали старый календарь, где на гравюрах — все странности времён ушедших, далёких, словно мир волшебной сказки. Как богато был наполнен мир, покуда не случилась революция и не смела, не смяла в одночасье изысканную прихотливость прежних форм; сколь однообразно беден он стал! Столетья, кажется, прошли с тех пор, и только лишь усильем воли мы иногда заставляем себя вспомнить, что там осталась — среди прочего — и наша юность тоже. Как тонко отразила своеобразие той эпохи искусная рука Ходовецкого; случайный силуэт, запечатлённый мимоходом, но сквозь него, сквозь случайность — поток духовной чистоты. Ах, эта строгость иерархий в каждом жесте, в каждой позе! И каждый был великолепен, в роскошном платье, словно в собственной своей вселенной, и будто бы себя готовил к вечности здесь ещё, на земле, и все были страшно заняты — заклинатели духов и одержимые духами, члены тайные обществ и таинственные искатели приключений, целители-чудотворцы и больные, в бреду творящие чудеса — всё, что угодно, лишь бы заглушить тоску, не выказать отчаянной некой муки, чтоб не вырвалась она ненароком из потаённых глубин души. Как объяснить всё это изобилие? Не приблизилась ли та, вымершая раса людей прежде времени к высшему миру и, протянувши дерзновенно руку к священным покровам Божества, не ослепла ли от блеска свободы, не отшатнулась ли, не пала в хаосе самоуничтожения обратно, в сумеречный мир Необходимости, необходимости соизмерять порыв свой с земными нуждами. Земля же забирает у нас все наши силы, чтобы вернуть нам долг — позже, много позже, но сторицею.

Века и века стояли за каждым из многочисленных тогдашних учреждений, надёжно их оберегая от всех и всяческих возможных перемен. Так, стоял когда-то в городе *** майорат-хаус господ фон ***; уже лет тридцать как он был необитаем, но интерьеры, но мебель и посуда хранились бережно и строго. Пользы от добра этого не было никому, однако же всякий понимал, что, пусть и в запустении, дом этот заслуженно слывёт одною из достопримечательностей города ***.

К тому же каждый год на нужды дома поступала определённая сумма, привозились новые скатерти, и столовое серебро, и картины, и прочие разности, необходимые для поддержания статуса, но прежде всего пополнялись запасы драгоценных вин в подвалах. Нынешний майоратс-херр вместе с матерью своей жил за границей, и от иных доходов обеспечен был довольно, чтоб не испытывать нужды в вещах, стоявших праздно в доме. Дворецкий, как заведено, заводил ежедневно часы во всех без исключения комнатах, кормил надлежащее количество кошек, коим вменялось в обязанность ловить вредоносных мышей, и раздавал по воскресеньям беднякам во дворе надлежащее количество пфеннигов. Среди нищих этих с лёгкостью могли бы, когда б не стыдились того сами, сыскаться и родственники хозяев, поскольку при основании майората о младших ветвях родословного древа предпочли не вспоминать. Вот и выходит, что счастья майорат не приносил никому, ведь богатые его владельцы богатству своему радовались разве что издалека, те же, кого судьба обошла, смотрели на них и на него с завистью.

Так, изо дня в день, в один и тот же час мимо окон майорат-хауса проходил кузен майоратс-херра. Был он лет на тридцать кузена своего постарше, и собою владел превосходно — а чем ему, с другой стороны, было ещё владеть? — и, проходя каждый раз мимо дома, он только и позволял себе, что покачать головой и заправить в нос понюшку табаку. Никто из обитателей города *** не мог тягаться в популярности с долговязым этим красноносым господином, который появлялся на центральной площади с пунктуальностью жестяного рыцаря на башенных часах, разве что чуть опережая бой курантов; детям он служил живым memento об уроках в школе, бюргерам постарше — ходячим эталоном времени, по которому сверяли они свои деревянные — с кукушками — часы. В разных слоях общества именовался он по-разному. Среди аристократов его звали Кузен, ибо родство с одним из первых семейств страны было в данном случае неоспоримо; он же со своей стороны в обращении этом видел — с готовностью — некую привилегию, единственную и неотъемлемую. Низшие слои населения называли его исключительно Лейтенантом, поскольку он и впрямь получил сей чин совсем ещё в юные годы, и всегда одевался с тех пор соответственно. Правда, за тридцать лет, прошедшие с тех пор, покрой мундиров изменился совершенно — однако перемен подобных Лейтенант не одобрял. И впрямь, разве не делали тогда сукна куда прочней, чем нынче; глядишь, и шерсть совсем уже истёрлась, а основа из кручёных ниток — ничего, держится. Красный воротник его истерся и блестел как лакированный; пуговицы медною своей рыжиной соперничали с цветом лейтенантского носа. Того же лисье-рыжего колера носил он и треуголку, с фальшивым перышком из шерсти. Но самым слабым местом во всем его костюме была, конечно, портупея. Шпага, фамильный, так сказать, меч, висела у него на боку подобно мечу над головой тирана — на ниточке, в буквальном смысле слова. Меч сей стал когда-то причиною опалы владельца своего, перерезав жизненную нить некоего светского щеголя, соперника Кузена в споре за милости одной хоф-дамы; и, хотя в последствиях злосчастной той дуэли никто особо не винил, военная карьера была ему заказана. В свет он, тем не менее, пусть по каналам несколько и странным, все ж таки пробился. Благодаря своей назойливости, просто удивительной подчас, и неутомимости в писании писем, он собрал понемногу едва ли не полную коллекцию гербов, а собрав ее, принялся копировать их в разных сочетаниях, где нужно — подрисовывал, а там, где подправить чисто не представлялось возможным, бывало, что и подклеивал. Затем, через посредство одного книгопродавца, он образцы разросшейся коллекции своей сбывал, и по весьма высоким ценам, удовлетворяя по мере сил потребности и взрослых, и детей. Была у него и еще одна страсть — откармливать индюков и прочую домашнюю птицу, а еще рассылать по городу почтовых голубей, которые возвращались затем обратно сквозь потайные оконца в крыше, и неизменно приносили почту. Торговлишкой этой занималась у него служанка Урсула, верная душа; и не наживши неприятностей, вряд ли стал бы кто в обстоятельства торговли этой вникать. На вырученные таким образом деньги он приобрел убогий мрачный дом в беднейшем в городе квартале, окнами на Юденгассе, на Еврейский переулок, а еще целый воз всяческого барахла — на аукционах — и так обставил комнаты, чтоб заглянувши случайно с улицы, никто ничего, кроме разве что мебели, внутри не увидал. А в остальном он был прилежный прихожанин, и в церкви делал все то же, что прочие, приходившие послушать проповедь, разве что усаживался всегда строго напротив одной и той же стены и погружался в созерцание гербов на фамильных склепах. Из церкви он шел обыкновенно в гости к пожилой статс-даме; заправив нос для храбрости прямо у двери ее щепоткою шнеебергерова особого табака, от коего чихалось ему порой до пятидесяти раз кряду, он прятал самообладание свое до времени в жилетный карман; было бы то возможно, он и грешную шпагу свою поджал бы, как хвост. За дверью он неизменно встречал все то же, под высокою прической, напудренное белоснежно, с яркими пятнами румян и голубою прорисовкой вен кукольное лицо — увиденное сквозь окошко, над вязаной нитяною занавесочкой, или же отразившееся ненароком в зеркале, оно напоминало скорее экстравагантную вывеску, нежели лицо человеческого существа; вот уже тридцать лет, со дня той самой злосчастной дуэли, успевшая давно уже состариться Хоф-дама томила его ожиданием, не сказав за тридцать лет ни разу «да», но и «нет» не сказавши ни разу. Он слагал в ее честь возвышенного штиля оды, в которых выводил ее то Венерой, то Дианою, а то Галатеей, однако же, из опаски перед язвительным ее язычком, так ни единого стиха никогда ей и не прочел. Давно вошедшие в привычку ответы следовали за вопросами, и большой черный пудель устраивался у него под рукой, требуя своей доли внимания, а под конец Кузен получал в подарок благосклонную улыбку — щедрый дар для того, кто умеет подобную щедрость ценить.