Детонепробиваемая (ЛП)

– Ты намекаешь на ее бесплодие? – озадаченно спрашивает мама, словно бесплодие не более чем легкая напасть по сравнению с разводом. – Это не годится. Нет горя сильнее, чем от разбитого сердца.

Хочу опровергнуть ее утверждение, но не могу, поэтому коротко огрызаюсь:

– Мое сердце совсем не разбито.

– Ну да! Конечно же, разбито.

– А как же Маура? У них со Скоттом постоянно что-то не ладится, – не унимаюсь я, понимая, что с тем же успехом могла бы толкнуть свою вторую сестру под автобус – хотя, а вдруг это она проболталась про Такер?

– Маура не любит Скотта, – парирует мама. – Между ними никогда не было того, что чувствовалось между тобой и Беном. Вы с Беном действительно любили друг друга. И полагаю, ты до сих пор его любишь, – заявляет она, опять наводя на меня объектив. Прищурившись, легким движением запястья она настраивает свою пушку.

Щелк. Щелк.

– Мама, довольно!

Щелк. Щелк. Щелк.

– Я не шучу, мама! – кричу я, и когда она встает, чтобы снять под другим углом мой скорбный профиль, я ощущаю невероятную печаль пополам с гневом. Я прячу лицо в ладони, призывая себя не плакать, призывая себя не служить доказательством маминой правоты. Подняв глаза, вижу в дверном проеме Джесс, которая смотрит на меня с немым вопросом: «Нужна помощь?» Трясу головой: мне никто не поможет. Джесс с обеспокоенным видом уходит. Между тем мама заправляет новую пленку и опять накидывает ремешок камеры на шею.

Меня снова захлестывает чистый гнев, и я цежу:

– Не смей больше меня снимать. Я твоя дочь, а не подопытный кролик.

Мой голос жутко спокоен, но есть в нем нечто такое, что меня саму почти пугает. Интересно, а мама заметила? Если она вообще меня слушает.

Внезапно я понимаю, что если эта женщина, которая волею судеб произвела меня свет без малого тридцать пять лет назад, сейчас щелкнет затвором и постарается извлечь выгоду из моего горя, я навсегда вычеркну ее из своей жизни. Не стану с ней больше разговаривать. Не соглашусь с ней встретиться ни при каких обстоятельствах, включая прощание у смертного одра.

Конечно, меня и раньше искушали подобные мысли, но я никогда им не следовала. В конце концов я всегда уступаю. Не из дочернего долга, не из любви к матери и не потому, что нуждаюсь в ее участии, а потому что не хочу, чтобы мама ставила мне диагноз. А если я перестану с ней разговаривать, она непременно припечатает меня чем-нибудь жутким. Всякий раз, читая о знаменитостях, отдалившихся от своих матерей (Мег Райан, Дженнифер Энистон, Деми Мур – помню их наизусть), я думаю, что такое поведение во многом характеризует не только дочь, но и покинутую мать. Но какой бы жестокий поступок не совершила мать, именно дочь выставляют непримиримой, категоричной, бесчувственной особой.

Моя мать – неприятный, докучливый человек, но ведь это не достаточно существенный повод, чтобы совсем списать ее со счетов. В душе я хочу избежать окончательного разрыва, но сейчас я оказалась на распутье. На этот раз я настроена очень решительно. Если я смогла развестись с любимым мужчиной, то смогу порвать и с этой женщиной.

Мать хмурит брови и окидывает меня заученным сострадательным взглядом – ее лучшее траурное выражение лица. «Я знаю, каково тебе. Я здесь, чтобы помочь» и прочая подобная ерунда. Несмотря на явную нехватку искреннего сочувствия (даже для собственных дочерей), мама в совершенстве овладела искусством притворяться, будто наши проблемы ее беспокоят. Но это не так. Люди, не состоящие с ней в родстве, могут счесть ее обаятельной, прямодушной, отзывчивой. Но я-то знаю, какая она на самом деле.

Мало-помалу гнев сменяется любопытством. Насколько плоха моя мать? Рискнет ли она снова нацелить на меня объектив, даже видя, что я вот-вот расплачусь? Даже вопреки моему недвусмысленному запрету? Я почти хочу, чтобы она нажала кнопку фотоаппарата в последний раз. Почти хочу расставить все точки над «i» в нашей игре в «дочки-матери». Но она замирает, затем опускает фотоаппарат и кладет его на колени. Никому никогда не удавалось помешать маме делать то, что ей хочется, и я не могу сдержать ликования. И безграничного удивления.

Она крепко сжимает губы, затем говорит:

– Прости.

Ее извинение приносит и облегчение, и разочарование. Не могу припомнить, чтобы мама хоть раз попросила прощения, хотя обид мне нанесла предостаточно. Точнее, она произносила формальные извинения, но всегда перекладывая вину на другого или добавляя оправдывающее ее «но». Мне не хочется так легко спускать ей обиду, но я совершенно опустошена. Поэтому сдаюсь.

– Хорошо, мама.

– Действительно хорошо? – уточняет она.

Закатываю глаза и говорю «да».

Обе молчим, пока она неуклюже складывает фототехнику. Когда все уложено в сумку у ее ног, она глядит на меня и тихим, но искренним голосом повторяет:

– Прости меня.

Я отвожу взгляд, но все равно чувствую, как она не сводит с меня глаз. Чувствую, как сильно она желает, чтобы я ответила ей. Простила ее. Обняла ее.

Но я ничего такого не делаю, а просто сижу и молчу.

Спустя какое-то время мама произносит:

– Я хочу тебе кое-что сказать, Клаудия.

– И что же? – интересуюсь я, ожидая услышать какую-нибудь очередную чепуху. «Завтра проглянет солнце. Тьма сгущается перед рассветом. Жди, и забрезжит лучик надежды». И почему так много банальностей зиждется на небесных явлениях?

Но мама прокашливается и предупреждает:

– Я хочу сказать тебе нечто такое, о чем никогда не говорила.

– Давай, – соглашаюсь я, замечая тень Джесс возле двери. Подруга, в сущности, не подслушивает, а всего лишь избавляет меня от необходимости впоследствии пересказывать ей наш разговор.

– Ты была случайностью, – произносит моя мать. – Я не планировала беременность.

– Я знаю.

С малых лет я была наслышана об этом факте, который мама никогда не скрывала. Не стесняясь моего присутствия, она часто откровенничала с другими людьми: «Я уже думала, что с меня хватит. Появление Клаудии стало случайностью». Слово «случайность» она произносила шепотом, но, конечно, я все прекрасно слышала. Даже если бы ее перешептывания меня и миновали, мне никак не удалось бы пропустить это слово, когда мама крикнула его мне в лицо в ответ на объявленный бойкот ее пышной свадьбы с Дуайтом и заявление, что она может засунуть мое лавандовое платье подружки невесты туда, где не светит солнце (мое любимое изречение с участием небесных явлений).

– Пожалуйста, – просит она сейчас, – позволь мне закончить.

Пожимаю плечами, думая, что она определенно «знает толк» в извинениях.

– Так вот, ты явилась незапланированным ребенком, – продолжает мама и поднимает вверх указательный палец, словно готовится сделать серьезное заявление. – Но буквально на днях я прочитала благодарности в одной из твоих книг. В той, где главный герой – парень с заячьей губой.

– Волчьей пастью, – уточняю я. Мама имеет в виду мемуары Джона Скварлы. Врожденный дефект Джона был столь незначительной деталью его биографии, что мне становится интересно, осилила ли мама текст дальше первой страницы. Она позиционирует себя заядлым книгочеем и постоянно скупает тома в твердом переплете, но все они, как правило, прямиком отправляются на книжные полки в ее гостиной – так ни разу и не раскрытыми. Лишь бы пустить пыль в глаза.

– Не важно, – отмахивается она. – Дело не в книге. Дело в том, что я прочитала раздел с благодарностями – ту часть, где автор выражает признательность тебе за то, что ты его редактор и друг. И меня вдруг переполнила гордость за то, что ты моя дочь.

Я знаю, что мамину душу греет любая форма общественного внимания. Она любит рассказывать друзьям, что воспитала успешного редактора престижного нью-йоркского издательства, и глазурью на торте является демонстрация имени дочери в самом начале книги. Тем не менее меня глубоко удивляют ее слова. Подобных откровений я прежде не слышала.

– Я горжусь тобой, Клаудия, – продолжает она. – Не только потому, что ты умная и успешная. А потому что ты такой человек, которого благодарят на первых страницах книги. Тебя любят и уважают. Ты необыкновенная, – тихо произносит она. Опускает взгляд вниз, на свои ноги, и плавно сводит вместе оранжевые мокасины. Ее руки лежат на коленях. Она выглядит кроткой, смущенной и искренней.