Страница 3 из 8
Война с нами шла, таким образом, по преимуществу на идеологическом уровне. «Чёрный» пиар. И что проку? Если какой-нибудь смертный, завидуя телесной броне и долголетию диргов, обращался к нам с просьбой обратить его в нашего соплеменника, мы не могли этого сделать. Никак. Снова нарушение стереотипа? Не совсем. Люди, как и вампиры, могут обращаться в ходячих мертвецов. С той же степенью вероятности и достоверности. Только первые, по слухам, гораздо активнее и опаснее последних — а кому охота иметь заботы на свою голову! И не нужно пока о зомби.
Но вот когда правоверное христианство окончательно сформулировало и распространило почти по всей планете понимание суицида как великого греха перед Всевышним. Стало отказывать в погребении, волочить труп за ноги по всему городу, судить и казнить с помощью палача тех, кому не посчастливилось сделать такое самостоятельно, ругаться и издеваться — а потом забирать в пользу церкви и короны тощие пожитки осиротевших семей.
Тогда некоторые стали обращаться к диргам приватно — ради обоюдной пользы. В обычной жизни нам не нужен океан крови: мы вполне обучились аскетизму и самоконтролю. Мы не оставляем улик в виде ран и полного опустошения. Мы впрыскиваем в чужую плоть наш собственный эндорфин — оттого процедура изъятия проходит безболезненно и даже бывает очень приятной для донора. (Между прочим, из-за этого впрыска и возникло суеверие насчёт того, как создаются вампиры-новички.) У человека останавливается дыхание, сладко замирает сердце, кружится голова, как при подъеме на горную вершину. Потом мозг отключается. И — всё. Пристойный труп, достойные похороны, не вызывающая нареканий смерть. Все как один довольны.
В том числе, как оказалось, и государства, в границах которых мы обитали.
Это их правительства первыми навели мосты. Сначала — когда поняли, что убеждённым суицидникам нужна не причина — она всегда одинакова, — а повод, причём любой. А всё возрастающее благополучие и есть та самая причина. С поводами ещё можно справиться — но как одолеть естественное стремление человечества к счастью?
Мы всегда рядом. Мы надёжны. Мы традиционны. Нас не приходится обдумывать, взвешивать и запасать по фальшивому рецепту. С нами нет нужды спешить и угадывать момент. Мы одним своим наличием улучшаем статистические показатели и повышаем чужую рождаемость.
Это я о чём? Видите ли, у людей стремление продолжить свой род на психическом и даже на физиологическом уровне связано с острым ощущением жизни. Наслаждение, а не постылая ноша. Риск, но не прозябание. Как-то так. Уж поверьте молодому диргу и его приятелям — врачам, припечатанным клятвой и дипломом.
Скажу ещё.
В ритуале есть два непременных условия — их должны соблюдать все дирги. Но это нисколько нас не обременяет. Вот только чуточку лень постфактум записывать излияния старинным способом, на бумагу. И каждое утро делать особого вида маникюр. На всякий случай — вдруг пёрышка поблизости не окажется.
И, разумеется, нас должны сначала вызвать. Стандартная процедура. Секрет, как говорится, Полишинеля: все знают и никто не признаётся об этом знании даже под сексуальной пыткой. Поскольку правая рука не хочет знать, что творит левая, всё обставляется как частное дело: шифрованный звонок по телефону, письмо обтекаемых форм, такой же ответ. В последнее время — сношение по Инету. Договорённость о деловом или, по выбору, любовном свидании. Никто не захочет помешать, потому что и у него может возникнуть нужда в нас. А самые упёртые наши противники к тому же и трусливы. Они не знают нашей силы и влияния — и нипочём не пожелают их измерить, тем более испытать на себе.
О. Простите покорно, я, кажется, давно уже говорю выспренним голосом моего старшего. Секретный секретарь. Вот засада!
3. Хьярвард
В конечном счёте религия борется не с нами. Она постоянно скрещивает шпаги со своей любимой служанкой. «Есть лишь одна по-настоящему серьёзная философская проблема — проблема самоубийства. Решить, стоит или не стоит жизнь того, чтобы ее прожить, — значит ответить на фундаментальный вопрос философии», — говорил мой друг Альбер Камю, курсив мой. Для клирика и его кротких подопечных названной выше проблемы не существует. Дар Божий — и точка. Что дарящий по большому счёту не имеет право указывать тебе, как именно распорядиться презентом, и тем более забирать его назад своей властной волей — этого они не учитывают. Не хочешь принимать подарок на таких условиях — не принимай. Но если от тебя (вброшенного в холод и орущего с перепугу слизняка) ничего не зависит, то ты ничем и не обязан высшей силе. При этом сами дары (не одна только жизнь) можно употребить по-всякому. Почему их непременно надо проживать, как состояние? Родительское, имею в виду. Отец мой Ингольв, Волк Короля, уделил мне изрядную толику своего здравого смысла. Однако в день моего совершеннолетия этого оказалось до прискорбия мало. Пришлось поставить на карту и прокутить всё, что во мне тогда имелось.
Начнем, однако, с начала. Когда старшие в семье объявляют молодого дирга взрослым и как следует обученным, по его первому вызову идут сразу двое. Чтобы проконтролировать новичка и при случае поддержать своей мощью, телесной и нравственной. Вмешательство старшего допустимо, лишь если молодой конкретно проваливает дело. Ставит на грань провала, вот именно. (Кажется, мальчишка Трюггви заразил меня своей лексикой.
Не в те времена: тогда его ещё и на свете не было.)
Августовским вечером тысяча семьсот семидесятого года, вынув документ из потайного места, мы с моим старшим братом по имени Гудбранд Добрый Меч, ныне покойным, спешно взяли экипаж и отправились в Холборн. Это был один из бедных, но довольно благополучных районов столицы, поэтому брат удивился, когда застал дверь чердачной каморки запертой: при том, что ошибиться адресом или смыслом вызова мы не могли никак.
— От нас отказались? — спросил я на ментале и весьма быстро.
— При моей жизни такого не бывало, — ответил брат в той же манере. — Нет, разумеется, сие допустимо, но ведь все они понимают, что запираться не имеет никакого смысла.
— Ключ торчит с той стороны скважины.
Он кивнул.
Вцепиться в бородку узко заточенными ногтями и поработать этой импровизированной отмычкой не составило мне никакого труда. Гудбранд вошёл сразу за мной и вернул ключ в прежнее положение даже раньше, чем…
Чем мы почувствовали нестерпимый запах рвоты, жидкого кала, пота и чеснока. Совсем юный мальчик в рубахе, кюлотах и с босыми ногами скорчился в свете сальной свечи на убогой постели, длинные волосы прекрасного рыжего цвета мотались по подушке, кое-где уже сбившись в колтун.
— Мышьяк, — сказал я. — Клянусь святым Полом, он же вульгарно отравился! С какой стати?
Мальчик пытался что-то объяснить. Чёрт нас всех побери, он пробовал даже улыбнуться навстречу, но губы тотчас свело пароксизмом, как и всё тело. Я вопросительно поглядел на него, на брата.
— Твоё решение, — пробормотал он.
Тогда я уселся рядом на ложе, притянул юнца за плечи, откинул ему голову и без особых церемоний кольнул клыками под челюсть, вводя свой натурный опиат.
— Боль ты так снимешь, конвульсии — нет, — передал мне Гуди. — Притом на этой стадии он полностью обречён. Кончай уж без затей.
— Я хочу знать, — пробормотал я вслух, на миг оторвавшись от своей работы. — Керл, я хочу знать, что с тобой случилось.
Почему я употребил это простонародное и не очень британское обращение? Керл — не юноша, а паренёк? Но мальчик на миг пришёл в чувство и вцепился в меня, пытаясь себя сдержать.
— Т-том.
— Знаю, — успокоил я, — Томас Чаттертон. Не говори пока, ладно? Не тужься.
— Т-ты так йу-ун.
— Молодой, почти как ты, ну да.
Во что бы то ни стало мы должны его развязать, думал я, это, вопреки суеверию, не сделает из Томаса наше с Гудбрандом подобие. Напротив, уменьшит то, что осталось от его смертного бытия.