Страница 41 из 112
— В ничь вас батько наказав одного нэ пускать, — мы костэрчика развэдэм, я рыбки наловлю, уху зварю, — я з собою и пэрэць, и силь, и лаврового лыста взяв; утром поснидаетэ добрэ и пойдэтэ соби.
Ветерок охлаждал горящее, потное лицо. Бахмутскому стало грустно. Казалось, что слова печальной арестантской песни звучали в ушах. Бахмутский тряхнул головой и сказал:
— Да, Микола, чуден Днепр при тихой погоде.
XXIII
Утром Марья Дмитриевна получила письмо от брата. Николай Дмитриевич писал: «Можешь поздравить меня, женился. Мама ничего не говорит мне, но по сдержанности ее и по особой пышности (знаешь, когда она говорит только по-французски и только о тетке Дарье) я понимаю, что она недовольна. Да и понятно: жена моя — дочь профессора Военно-медицинской академии Никиты Антоновича Береговецкого, человека широко образованного, но не могущего блеснуть знатностью происхождения. Маме, видно, все это неприятно; она произносит имя и отчество жены так бережно, тщательно, точно иностранные слова, которые боится перепутать: «Лидия Никитишна». И на лице ее следы недоумения; почему я женился так неудачно?
А я, сознаюсь тебе, и сегодня недоумеваю, почему молодая девушка пошла за меня, сорокачетырехлетнего человека, засушенного военной инженерией, курящего много папирос, с сединой в волосах. И сознаюсь, Маруся, мне грустно и страшно. Все кажется, Лида мне скажет однажды: ошиблась, виновата...»
Письмо было длинное, написано немного насмешливо, с неловкостью за себя, с грустью.
Марью Дмитриевну письмо тронуло, она всегда жалела одинокого брата; казалось, что он увлекается своей деятельностью, лишь чтобы забыть про одиночество, поменьше проводить время в молчаливом особняке, в обществе старухи матери, которую оба они не любили.
Она пошла поделиться с доктором новостью, но, как всегда, доктор враждебно встретил то, что исходит из киевского особняка.
— Ну что ж удивительного, пора уж, слава богу. В деревне в его годы внуков имеют, — насмешливо сказал доктор и добавил: — А что касается профессора Береговецкого, то, ты меня прости, это на всю Россию известный черносотенец и негодяй.
Марья Дмитриевна сказала:
— Меня интересует душевное состояние Николая, а не политические убеждения его тестя.
Весь день она писала большое письмо брату, несколько раз начинала плакать, перечитывая отдельные места.
После возвращения Натальи с почты сели обедать. Доктор рассказал про пожар на руднике госпожи Ланиной, той, которая сама спускалась в мужских сапогах в шахту, замахивалась на забойщиков, ругала матерными словами штейгеров.
— Но женщина всегда останется женщиной, — смеясь, сказал Петр Михайлович. — Мне недавно Штейгер Солодовник рассказывал: замазали глиной пласт в забое и сказали ей, что пласт исчез, — у них это сброс, перевал называется. Она спустилась, пощупала глину, поверила. Женщина-то не сообразила, что в свите пород сланец! Ну, а эти молодцы отковыряли глину и получили премию от владелицы, да еще на воображаемые работы по проходке квершлага рублей четыреста. Солодовник говорит, она от ярости плакала, когда узнала, и собственноручно выбрасывала их вещи из окон, в полчаса приказала убраться. А сегодня посмотрела бы на нее — кругом вой, плач, угрозы. Три трупа лежат перед надшахтным зданием, а Ланина хочет, чтобы смена спустилась. Тоже ведь бабья жадность, неразумная какая-то! Я ей прямо сказал: «Будь владельцем этой шахты мужчина, я бы сказал, что он ведет себя как негодяй».
Марья Дмитриевна с удивлением и страхом слушала мужа. Она много знала о жестокой и страшной жизни, шедшей вокруг ее дома. Но весь этот день она была поглощена прошлым, вспоминала семейные истории о счастливых и несчастных браках, думала о молодой жене Николая Дмитриевича, вспоминала Италию, где девушкой жила с матерью, вдруг вспомнила худого смуглого студента-англичанина, ухаживавшего за ней; они вместе ездили кататься по морю. Он был из старинной и знатной семьи. Мать все спрашивала, не сделал ли он Марье Дмитриевне предложения. Она скрыла от матери, что отказала ему. Сейчас, отрываясь от письма, она представляла себе, как, в платье с тяжелым шлейфом, едет на прием к королеве, как она возвращается в свой замок в закрытой карете. И замок, и лакеи в бакенбардах, и парк были такими, какими описывались они в романах; и слова возникли из прочитанных книг: можжевельник, вереск, бук. Она декламировала по-английски, и ей казалось, что она прохаживается по прохладному залу с темным дубовым потолком и тоскует по далекой России, по имению с открытой светлой террасой, по высокому берегу реки, по ветряной мельнице на голом холме.
И обычный, будничный рассказ внезапно поразил ее. Она всматривалась в лицо мужа и думала:
«Что же это такое? Вот вся жизнь. А где же красота ее? Может быть, надо жалеть?»
«А Сережа?» — спросила она себя, и сердце ее заполнилось теплом. Нет, раз есть Сережа, милый Сережа, застенчивый, умный Сережа, не могло быть ошибки. И грубость его была ведь случайна, она исчезнет. Марья Дмитриевна сказала вслух:
— А Сережа?
Доктор удивленно посмотрел на нее и рассмеялся.
Вечером принесли телеграмму.
— Вероятно, от Николая, приглашение, — сказала Марья Дмитриевна.
Телеграмма была от Анны Михайловны: «Сережа арестован двадцать восьмого Киеве».
Марья Дмитриевна прочла телеграмму, встала, поправила волосы и сказала:
— Ну вот, Петя, ты ужинай один, я сейчас уезжаю в Киев.
Губы у нее вдруг стали тонкими, лицо спокойным, даже немного надменным. Она быстро укладывала чемодан и говорила Петру Михайловичу:
— Я тотчас же тебе обо всем подробно напишу. Работай, не забывай ужинать. Наталья все знает, ты ей лишь выдавай пять рублей на день.
Он ходил большими шагами по комнате и повторял:
— Ах, боже мой, ведь он нужен русской науке. Неужели жандармы погубят его?
Через несколько минут под окном раздалось негромкое цоканье копыт — пароконная пролетка подкатила к дому.
Плачущая Наталья вынесла чемодан. Надо было спешить, чтобы поспеть в Ясиноватую на скорый поезд. Доктор провожал жену.
Прежде чем выйти из дому, уже в пальто и в шляпах, они задержались на мгновение в передней.
Она взяла его руку и тихо сказала:
— Что ж, друг мой, вот наш мальчик и стал взрослым.
Они обнялись, помолчали. И в этом молчании они почувствовали самое сильное, что связывает мужа и жену: одну судьбу.
Марья Дмитриевна приехала в Киев днем и прямо с вокзала поехала в Инженерное управление, где начальником был Николай Дмитриевич. У подъезда стояли пролетки, на козлах сидели солдаты, кучера.
В подъезде было прохладно. Она замедлила шаги, чтобы привыкнуть к полутьме, и поднялась по ступенькам. Навстречу ей шли двое толстых военных, держа под мышками папки с бумагами.
— Ничего вы не написали, и в штабе округа глаза вытаращили, когда прочли, — говорил один.
Второй сердито возражал:
— Да я сам рукой своей писал и сам же отправил...
Марья Дмитриевна открыла дверь. В низкой сводчатой комнате, как школьники, сидели военные писаря. Ей казалось, что все — и стены, и столы, и воздух — сильно пахнет ваксой.
— Скажите, пожалуйста, как мне пройти к генералу Левашевскому? — спросила она.
Все головы поднялись от столов.
— По коридору вглубь, подняться на второй этаж, — бойкой скороговоркой ответил веселый голос.
На втором этаже окна были очень высокие, вдоль коридоров лежали дорожки. В приемной ее встретил молодой человек в офицерском мундире с погонами — поручик,
— Мне нужно видеть Николая Дмитриевича, — сказала Марья Дмитриевна.
— Прошу присесть, — сказал офицер, — Николай Дмитриевич сейчас занят. — Он снова жестом попросил сесть и строго спросил: — Как доложить о вас его превосходительству?
— Марья Дмитриевна Кравченко, — устало проговорила она.
Офицер пытливо поглядел на нее и сказал:
— Как только освободится, доложу.