Страница 29 из 112
— Ты врешь.
— Хай будет, что я вру. Но, видишь, дело, которое я взялся выполнить, кстати весьма и весьма большое, Бахмутский доверил мне, а не тебе. Хотя ты ехал в том же направлении, что и я. Значит, не я мямля. Надеюсь, твой-то отец знает по-настоящему, кому можно доверить.
— Ей-богу, ты врешь, — нерешительно сказал Гриша.
— Вот когда меня арестуют и отправят по этапу в каторгу, тогда ты поймешь.
— Ей-богу, ты нагло лжешь, — испуганно сказал Гриша.
— Пошел ты к монаху, — торжествующе сказал Сергей. — Не веришь — и не надо. Что мне с того, в конце концов. Да, скажи, пожалуйста, здесь водятся сколопендры?
— Что? — рассеянно спросил Гриша.
— Я спрашиваю, сколопендры?
— Сколопендры? — удивился Гриша. — Какие сколопендры, откуда я могу знать? — С болью в голосе он добавил: — Ей-богу, ты врешь, и папу ты не видел и все врешь.
Сергей усмехнулся и промолчал.
За ужином он познакомился с жителями Криницы. За большим столом сидело человек двадцать криничан. Тут были мужчины и женщины, и молодые и старые, и совсем седые и вовсе юные. Но все они показались Сергею на одно лицо, точно все были сестрами и братьями. Старик Василий Григорьевич, худой и бледный, с седой бородкой, со светлыми слезящимися глазами, казался отцом всех этих людей, Один лишь председатель артели Веньямин очень не походил на криничан. Он был плечист, курчавый, смуглый, с мужественным, громким голосом. А члены артели говорили в большинстве своем журчащими, тихими голосами. Сергей подумал, что этот тихий, напевный голос выработался у них от постоянной привычки спорить и поучать друг друга. И действительно, ему рассказали, что в артели споры длятся часами. Едва начинается спор, члены артели бросают работу и садятся под дубом во дворе. Однажды, когда решали, морально ли сеять табак для продажи, спор длился пятьдесят часов подряд. Победил в этом споре Веньямин, — табак посеяли. В артели имелось два лагеря — старики и молодые; среди стариков имелись люди бесспорных душевных качеств, моральной силы; они-то основали лет тридцать тому назад артель, назвав ее Криница — источник чистоты. Среди них были интеллигенты, люди образованные, были люди, прежде жившие в богатстве, в своих имениях, была даже одна княгиня, был крупный инженер Творожин, чуть ли Не лучший в России знаток бумажного производства, В дни денежных затруднений у артели Творожин уезжал временно из Криницы и высылал криничанам крупные деньги. В один год он выслал артели десять тысяч рублей; а потом и сам вернулся к «праведной» сельской жизни. Все эти люди видели в своем криничанском бытии подвиг отречения; их толкали на этот «подвиг» жажда душевной чистоты, сложное и высокое честолюбие, дух барского аскетизма, вызывающего почтительное удивление у немцев, французов и англичан.
В душах их одновременно уживались и смелая сила, и жалкая беспомощность людей, брезговавших грешным и суровым миром.
Молодые книжек не читали и о духовном мире стариков имели смутные представления. Идеалы старых криничан они уважали, но не блюли их и относились с насмешливостью к строгим аскетическим требованиям стариков. Какой-нибудь Василий Григорьевич, знаток Руссо и буддийских учений, выглядел очень странно рядом с председателем артели Веньямином, походившим на веселого огородника, владеющего доходным хозяйством. Артель терпела убытки, была накануне разорения, и Веньямин, человек практичный и дельный, сын сельского дьякона, занялся такими страшными для стариков вещами, как устройство табачных плантаций. Виноград перестали возить в Геленджик и продавать там за бесценок: сами криничане принялись жать вино. Дело это пошло так ходко среди окрестных мужиков, что к Веньямину пришли однажды бабы и с плачем просили закрыть продажу вина. Табачные плантации и виноделие требовали много рабочей силы, и Веньямин, нарушая одну за другой стариковские заповеди, нанимал батраков. Он даже выписал из Киева специалиста по сушению фруктов и варке варенья, чахоточного украинца, неукротимого бабника и сквернослова. Он же, нарушив заповедь о бескорыстном гостеприимстве криничан, приглашал на лето дачников и брал с них деньги. Все эти нарушения мало тревожили Веньямина. Он знал: не они — другие бы жали из криничанского винограда вино, батраки умирали бы голодной смертью, не дай им Веньямин работы. Веньямин говорил старикам об этом, и они видели — жизнь била их, била руками молодых, деться было некуда. А окрестные мужики и не знали даже, что криничане считали свою жизнь подвигом, и завидовали их барскому бытию.
К ужину пришел Виктор Воронец. Он сильно загорел и похудел. Он крепко пожал Сергею руку, строго и прямо посмотрел ему в глаза и сказал:
— Здравствуй, дорогой мой.
Сергея поразила его молчаливость.
Дни шли быстро. Сергей никогда не испытывал такого радостного, возбужденного состояния. Он удивлялся, как мог он всю зиму быть равнодушным к Олесе. Он сам не заметил, как внезапная влюбленность, охватившая его в первые дни после приезда в Киев, сменилась неопределенным насмешливым отношением. «Олеся почти ничего не читает», «Олесе нравится «Княжна Джаваха» Чарской», «Опять Олеся провалилась по алгебре». Поля насмешливо называла ее «кошечкой», а Гриша — «поповной». Он вновь внезапно ощутил любовь, когда Олеся уехала из Киева. В несколько дней любовь стала для него Силой, повернувшей многое в душе его. В Киеве она казалась красивой, но глупой девочкой. Где-то в глубине души, еще не объяснив ей даже свою любовь, еще боясь ее холодности, он уже протестовал против силы этого чувства и сожалел о времени, когда был покоен, без вечного ощущения жаркого, радостного, но и мучительного волнения.
Здесь, на берегу моря, она действительно, а не только для влюбленных глаз Сергея, стала иной. Та часть ее натуры, которая в городе не была видна, никем не ценилась, внезапно раскрылась сильно и привлекательно. Она умела запрягать лошадей и отлично правила. Она прекрасно знала названия деревьев и многих цветов. По голосам она узнавала птиц. Она отлично плавала и была неутомима в ходьбе. Ночью она на пари пошла на гору, на которой выли шакалы.
Сергей мечтал, что они поженятся и останутся жить на берегу моря. Он будет рыбачить, она — огородничать. Он даже облюбовал пустынный мыс, на котором построится. У дома он развесит невод на кольях, у дверей будет лежать опрокинутая лодка с черным днищем и со свежими белыми деревянными латами на бортах. На плоскую крышу он навалит большие угловатые камни, чтобы уберечься от зимних ветров. Страхи, что Виктор добивался Олесиной любви, не подтверждались. Виктор no-прежнему говорил с ней насмешливо, снисходительно, не старался бывать вместе с ней, с утра уходил на Пшаду ловить форелей.
Гриша много занимался, и так как он не любил писать карандашом, а составлял свои конспекты и заметки чернилами, то почти не выходил из дому. Изредка его охватывал внезапный приступ веселости — он плясал по комнате, неловкий, длинноногий, ржал по-лошадиному и пел высоким, смешным голосом:
Он пялил при этом глаза и бил себя кулаком по груди. Он думал, что так ведут себя влюбленные. Сергею казалось, что Гриша ничего не замечает и занят «Финансовым капиталом». Он сильно смутился, когда однажды перед сном Гриша, подмигнув ему, спросил:
— Как делишки насчет любвишки?
— Какой? Что? — краснея, со слишком уж неестественной оторопелостью сказал Сергей.
— Но, но! Думаешь, я не вижу, что в Олеську втюрился по уши?
— Ну еще бы, — пробормотал Сергей.
— Зачем скрывать? Я все вижу, — хохоча, выкрикивал Гриша и запрыгал вокруг Сергея, высоко задирая босые ноги. — Все, все, — твердил он, — как ходишь и как меняешься в лице. Ты знаешь, что тут было дня за два до твоего приезда? Миг — и ты бы с носом остался. Виктор с ней объяснился, а она ему отказала.