Страница 12 из 112
— С ума сошли, от больного, наверно, — сказал доктор, идя к двери.
— Нет, — вдруг сказала Марья Дмитриевна, — это за Абрамом, я чувствую!
Звонок оборвался. Мгновение они стояли неподвижно. Казалось, все снова спокойно: стол, погасший самовар, пирог на блюде, конфеты, хрустальная сахарница, стулья, ковер, картина на стене. И в то же время эта мирная обстановка и мгновенная тишина были нелепы и страшны, как страшен в пылающем доме сонный покой не тронутой еще огнем комнаты, как нелеп чинный порядок на столе, когда вихрь, распахнув окно, краткий миг колеблется, прежде чем ворваться в дом. Когда вновь раздался звонок, они точно почувствовали облегчение, и доктор спросил у Бахмутского:
— Как же быть, открывать?
— Спросите, кто. Если скажут, что полиция, сперва откажите открыть, скажите, что раньше должны одеться.
Он прошел в комнату и вскоре вернулся с чемоданчиком, в пальто и шапке. Доктор уже стоял в столовой и, увидя его, быстро пошел навстречу.
— Сперва соврали, что от больного, — сказал он, — а когда отказался, какой-то крикнул: «Откройте, полиция!» Я им заявил, что должен одеться.
Он пытался говорить тихо, но от волнения большой голос его выскальзывал из шепота и гудел во всю силу и мог быть услышан за дверью. Снова Зазвонил звонок.
— Оставайтесь, плюньте. Куда вы пойдете ночью, больной? Я за все отвечаю! — сердито крикнул Петр Михайлович почти с отчаянием, чувствуя, как подлые мысли о ждущих его неприятностях все тревожней овладевают им.
А Марья Дмитриевна, прислонившись к стене, пристально смотрела на Бахмутского. Он стоял перед ней в незастегнутом пальто, с приподнятым воротником, в нахлобученной на лоб шапке. Ей показалось, что она проникла в его мысли: мелькнули перед ним черные шинели городовых, пелена сибирских снегов, тяжелая северная ночь...
И вдруг ее поразило — ведь он-то спокоен, лицо его не изменило своего обычного выражения. Таким Бахмутский вошел впервые, таким он сидел недавно за столом, таким он стоял перед ней сейчас, уходя. Этот вихрь, потрясший ее и Петра Михайловича, был для него обычной жизнью. Он сохранял свои обычные мысли, насмешливость; он старательно прятал в карман пальто томик какой-то немецкой философской книжки, которую оставил на самоварном столике: И на мгновение чувство восторга охватило Марью Дмитриевну.
Она молча пожала протянутую руку Бахмутского и улыбнулась дрожащими губами, когда он торопливо сказал:
— Кажется, в «Сорочинской ярмарке» что-то в окно вылезает, вот в ванной оно-то и не замазано. Прощайте, Маша, не ругайте меня за этот вечерний звон, ей-богу, не я виноват.
Он поспешно пожал руку доктору и пошел по коридору, который вел в кухню.
— Сейчас, иду! Что вы там, пьяны? — грозно закричал Петр Михайлович в сторону передней.
Он снял пиджак, кинул его на диван и пошел к двери, на пути расстегивая одной рукой пуговицы жилетки, а другой растягивая узел галстука и срывая воротничок.
IX
Окно ванной комнаты выходило в сад поповской усадьбы. Бахмутский постоял некоторое время, привыкая к темноте, прошел через двор и осмотрел улицу. «Провалился. Один или со всеми? — думал он. — Они меня провалили или я £а собой тащил хвост? А может быть, случайность? Нет, таких случайностей не бывает. Может быть, кухарка эта? Бесцельно гадать на кофейной гуще, никаких ведь данных нет сейчас. Вот как быть? Идти на вокзал рискованно, туда в первую очередь отправится полиция, в гостиницу тоже не сунешься, в ресторан с чемоданчиком ночью являться не следует: единственный ресторан в городе — это хуже вокзала. Лучше отправиться на извозчичью биржу и перебраться в Макеевку, Извозчики с пяти утра выезжают. Полезнее всего погулять до утра. Прогулки полезны здоровью», с насмешкой подумал он.
Он медленно шел по улице, спокойно рассуждая, а сердце его сильно билось от ощущения простора пустой улицы, от холодного зимнего воздуха, от темной ночи. Он наслаждался всем этим бессознательно, противопоставляя прелесть свободы камере в полицейском участке, всегда одинаковой, где бы ни находился этот участок. Бахмутский подумал, что и запах в участке всегда одинаков. А ведь он своеобразный, отличный от запаха пересыльной тюрьмы, не схожий с духом тюремных камер и комнат заключения в жандармских управлениях либо запахом каторжной тюрьмы, арестантского вагона. Он одинаков и в Челябинске, и в маленьком еврейском городишке Коростышеве, и в знаменитом киевском Печерском участке, и в Петербурге, и даже в Гурзуфе, где через мутное окошечко видны были ветви цветущего миндаля, — сырой, отдающий овчиной и мочой. О, он слишком хорошо был знаком Бахмутскому. И сейчас, ощущая зимнюю ночную прохладу, он радовался кровью, сердцем, легкими, что не смотрит на жирный огонь керосиновой лампы, не разглядывает стены в рыжих, ржавых запятых и не дышит воздухом полицейского участка, в то время как осторожный дежурный городовой разглядывает в глазок нового жильца.
Улыбаясь, он пробормотал:
— Ох, в тюремной камере я утешаюсь, что свобода — осознанная необходимость, но хорошо сейчас, как хорошо!
Он вышел к заводу, в темноте вскарабкался на железнодорожную насыпь и остановился. Завод лежал прямо перед ним. Белые электрические огни сияли холодно и зорко, над батареями коксовых печей пылало рваное желтое и красное пламя, колеблемое сильным ветром. Бахмутскому казалось, что толпы народа размахивают факелами и что тяжелый гул, подобный гулу моря, исходит из тысяч человеческих грудей. Со стороны домен раздавались глухие взрывы. Иногда над домнами подымались клубы тускло светящегося дыма и быстрое облако искр, трепеща, мчалось в небо. Тогда низкие зимние тучи розовели, будто накаляясь, и Бахмутскому казалось: вот сейчас вспыхнут грязные ватные тучи и громадный пожар охватит все небо, землю, весь мир!
Долго стоял Бахмутский, глядя на ночной завод. Он поставил чемоданчик рядом с собой и жадно всматривался, точно на всю жизнь стараясь запомнить это зрелище, не упустить ни одной мелочи, все унести с собой! Ему вспомнились рабочие на сегодняшнем конспиративном собрании, и он старался представить их себе на ночной работе среди искр и пламени: в тяжелых фартуках они били молотами по раскаленному металлу. Этот молодой доменщик Степан Кольчугин, о котором с таким восхищением говорил Алексей, вероятно, тоже вышел работать в ночную смену. Жидкий чугун, жаркий и ослепительный, течет из домны, и молодой рабочий на мгновение задумался, отошел в сторону, вспоминает слова, услышанные на собрании. Какая сила — рабочие люди! Скоро уже, скоро они заявят самодержавию о своем праве.
— Вот она, зрелость, — сказал Бахмутский.
Он вынул часы; циферблат казался розоватым, отсвечивая заводские огни. Было всего лишь двадцать минут второго. Бахмутский спрятал часы, наклонился и, ощупью нашарив ручку своего чемодана, продолжал глядеть на завод. Ручка стала холодная.
«Что ж, прогулки полезны для здоровья», — снова подумал он и пошел вдоль железнодорожного полотна. В том месте, где железнодорожное полотно пересекало мягкие доски переезда, разбитые подковами, он свернул на проезжую дорогу.
«Как тяжело было Чернышевскому, — думал он, — понимать, что сила, призванная взорвать царскую Россию, еще не созрела. Как тяжело. Как будто физически ощущаешь эту стену, тяжелый камень, отделяющий его от эпохи революции, десятилетия, полвека — страшного века; мыслью он уже с нами, а жизнь его шла в период зеленый, вязкий, темный». И, снова вспоминая завод, он думал: «Зрелость, зрелость, зрелость!» Сам того не замечая, он пошел в сторону дома, где проводил собрание. Внезапно остановившись, Бахмутский увидел запертые ворота, одиноко стоявшие перед домом, тропинку, отделяющуюся от дороги и ведущую мимо этих запертых ворот к сеням. В окнах не было света. Значит, спокойно спят, обыск в темноте не производят. Закончили уже? Нет, не может быть. Засада? Какой смысл устраивать засаду после собрания. И хотя Бахмутский понимал, что все же благоразумней пройти мимо этого дома, не останавливаясь и даже не оглядываясь, он свернул на тропинку и пошел к дверям. Захотелось пройти в темный сарай, сесть на доски возле горна и отдохнуть. «Может быть, угли теплые, я погрею руки», — подумал он, как опытный конспиратор доверяя чувству спокойствия и уверенности, внезапно возникшим в душе. Он знал в себе это чувство, хотя никому не говорил о нем, находя его необъяснимым и как бы непристойным для марксиста. Но Бахмутский верил ему и часто полагался на него. Он вспомнил старика охотника, у которого жил во время первой ссылки. Тот рассказывал, что чует, есть ли зверь в ветвях густого дерева: «Стоит оно темное, ничего не разберешь, а мне прямо в сердце стучит — здесь!»