Рассказы

Она повернулась и пошла назад, к сараю. Он стоял перед сараем, под дождем, и озирался. По-видимому, он не был уверен, в какую сторону она побежала. И обрадовался, увидев ее.

— Вы совсем мокрая! — сказал он, смело и просто смотря ей в глаза. — Разве можно так!

Она сурово прошла мимо него и вошла в сарай. Он вошел вслед и остановился возле дверей.

— Стыдно! — сказала она, с трудом просовывая мокрые руки в рукава жакетки. — Стыдно!

Но с удивленном чувствовала, что гнев ее утихает.

— Мне не стыдно, — сказал он. — Я это сделал, потому что я…

— Молчите! — перебила она, догадываясь, что он сейчас скажет. — Даете слово, что это никогда больше не повторится?

Он упрямо опустил голому.

— Даете честное слово?

Он молчал.

— Если это повторится, мы никогда больше не увидимся.

Он молчал, упрямо глядя себе под ноги. Потом поднял лицо и посмотрел на нее:

— Все равно я вас не отдам.

И прибавил мягко, совсем по-другому:

— Только не простудитесь.

На следующий день было воскресенье, а по воскресеньям Вера Петровна в город не ездила. Она очень дорожила воскресеньями, потому что это был единственный день недели, который она проводила с дочкой. Всю остальную неделю она видела ее только по ночам, спящей. Дочка росла без нее, и это очень огорчало Веру Петровну, и она всегда чувствовала себя перед дочкой виноватой.

Она чувствовала себя виноватой и перед своей матерью. Она всегда помнила, что увезла мать из родных мест, из хорошей комнаты, что взвалила на нее своего ребенка и все хозяйственные заботы, которых так много, если живешь за городом, в чужом неблагоустроенном домишке. Мать старела, слабела; носить воду, стирать, мыть полы — все это становилось ей не под силу. И Вера Петровна дорожила воскресеньями, потому что по воскресеньям могла помочь матери.

В это воскресенье давно уже было намечено устроить большую стирку. Грязного белья накопилось много, но, чтобы сушить его, требовалась хорошая погода, а за последние дни установились дожди, и это тревожило Веру Петровну и ее маму.

В воскресенье с утра дождя не было, и Вера Петровна натаскала воды, растопила плиту, замочила белье. Но погода скоро стала портиться; мама Веры Петровны выходила на крыльцо и неодобрительно смотрела в небо, — она считала, что стирку следует отложить. Тучи шли низко, теплый воздух притих в ожидании. Однако Вера Петровна упрямо натягивала во дворе веревки, хотя сама чувствовала, что будет дождь. Ей хотелось стирать, потому что, склонившись над оцинкованным корытом, хорошо думать. А она беспрерывно думала — о себе, о нем, о вчерашнем происшествии в сарае.

Правильно ли она поступила? То ей казалось, что она обошлась с ним слишком мягко. Нужно было гораздо крепче дать ему понять, что она не такая, что она оскорблена, что он, может быть, привык к таким, но она не такая… То, напротив, ей начинало казаться, что она была с ним слишком резка. Ведь в том, что он сделал, в том, что он ее поцеловал, была только нежность к ней. Где же тут вина? Можно ли сердиться за нежность? Ведь она сама, когда они оба накрылись ее жакеткой, была полна к нему нежности…

Но такие мысли она гнала от себя, так как понимала, что они могут завести далеко. Нет, у нее есть своя жизнь, свой долг, свои твердые проверенные взгляды. Она уже достаточно настрадалась в жизни, ей больше не надо страданий. Шесть лет ушло на то, чтобы избавиться от прежней муки и добиться душевного покоя. Какое право имел он разрушить ее покой! Она хотела только помочь ему поступить в институт, как помогала другим, а он обманул ее доверие…

Как он смел ее целовать, когда у него в кармане фотография другой, которую он целовал еще крепче! Вера Петровна нагнула корыто, чтобы вылить воду в ведро, но плеснула мыльной водой по всему полу. Нет, она с ним вчера обошлась недостаточно круто. Конечно, она отчасти сама виновата — незачем было проводить с ним так много времени. В библиотеке пошли сплетни, и он тоже вообразил себе невесть что и кончил дерзостью. Ну что ж, он больше ее не увидит. Пусть готовится к экзаменам сам, ей нет никакого дела ни до него, ни до его экзаменов. Она теперь будет ездить в город другим поездом, чтобы с ним не встречаться… Никогда, никогда!..

Но при мысли, что они никогда больше не встретятся, ей стало пусто и тоскливо.

Дождь пошел в середине дня, когда часть белья была уже развешана во дворе; мелкий, упорный, теплый дождик. Пришлось снимать и белье и веревка и все развешивать в сенях, в кухне, в комнате, как зимой. Вера Петровна выжимала простыни, ходила, накрывшись платком, к колодцу за водой для полоскания, достирывала то, что осталось… А ведь он живет от пее в каких-нибудь пяти километрах. Вот бросить эту стирку и побежать туда, к нему, — она добежит за час. Да и зачем бежать, можно в поезде доехать…

А почему он сам не догадается сесть в электричку, проехать два маленьких перегона и явиться к ней? Разве он не чувствует, как ей тоскливо, как он ей нужен сейчас? В поселке найти ее нетрудно, здесь ее многие знают… И хотя она понимала, что все это несбыточно и невероятно, она, стирая, прислушивалась, не гремят ли шаги на крыльце. И действительно тяжелые шаги на крыльцо загремели, и кто-то вошел, заслоненный развешанными простынями. У Веры Петровны замерло сердце. Но оказалось — это вошла соседка в резиновых сапогах попросить коробок спичек.

Всю ночь Вера Петровна пролежала с открытыми глазами. У нее было такое чувство, словно какая-то совершенно посторонняя ей сила подхватила ее и волочит неизвестно куда. Она холодела и замирала в страхе перед этой силой.

С трудом дождавшись утра, она поднялась, едва рассвело. Она боялась его увидеть сейчас; если она его сейчас увидит, та посторонняя сила сразу подхватит ее и понесет безвозвратно. Ей нужна хотя бы отсрочка. И она поехала в город не поездом 8.06, как всегда, а раньше, поездом 7.43.

Не замечая дороги, она приехала на вокзал, села в автобус, доехала до фабрики; и тут только сообразила, что еще слишком рано и библиотека, конечно, закрыта. Тем лучше, ей сейчас никто не нужен. Однако, подходя, она увидела, что наружная дверь библиотеки приоткрыта. Поднявшись на крыльцо, она услышала за дверью плеск воды и шлепанье босых ног. Она вошла; Клавдия Ивановна, нагнувшись, мыла пол.

Клавдия Ивановна впервые мыла пол по собственной инициативе. Обычно к мытью библиотечных полов она приступала только после настоятельных и многократных напоминаний Веры Петровны. На этот раз Вера Петровна совсем забыла про полы и не напоминала о них Клавдии Ивановне чуть ли не целый месяц. Сообразив это, Вера Петровна испытала чувство стыда; ей вдруг стало ясно, до какой степени она за последний месяц пренебрегала своими обязанностями.

Клавдия Ивановна даже не взглянула, когда вошла Вера Петровна, даже не выпрямилась, чтобы поздороваться, и продолжала, согнувшись, размашисто двигая тряпкой, разгонять воду по половицам. Вера Петровна стояла в растерянности, глядя на толстые желтые икры ее босых ног, торчавшие из-под задравшейся юбки. Клавдия Ивановна гнала воду прямо на туфли Веры Петровны, и Вере Петровне пришлось отступить.

— Что с вами, Клавдия Ивановна? — сказала Вера Петровна. — Здравствуйте.

Клавдия Ивановна выпрямилась, выжала тряпку над ведром, вытерла руки о подол юбки, поправила волосы и, не глядя на Веру Петровну, проговорила:

— Я вижу, наша сестра, хоть и с высшим образованием, а все такая же дура, как и неграмотная.

«Им все, все известно», — подумала Вера Петровна с содроганием и, нахмурясь, спросила:

— О чем это вы?

— Ни о чем. Неправильно.

— Что неправильно?

— Все неправильно.

Клавдия Ивановна опять окунула тряпку в ведро и опять с ожесточением погнала воду по полу. Вере Петровне снова пришлось слегка отступить.

— Неправильно, если муж моложе, — сказала Клавдия Ивановна. — Мужу положено быть старше. Вот мой Федор — на семь лет меня старше. Ну, бывает, однолеток. А что за муж — сосунок, теленок. Разве это муж?