Рассказы

Оба их велосипеда лежали тут же, в траве. Костя оба снял с моста сам. Он весь был еще охвачен жаждой деятельности, он чувствовал себя легким и бесстрашным. Впрочем, снять с моста его велосипед было не трудно, — хотя, когда Костя снова ступил на настил в четыре доски, он удивился, как по такой узкой неогороженной дорожке он мог ехать на велосипеде. Еще час назад он даже не решился бы пройти по ней; зато теперь он ходил по этим доскам без малейшего трепета, не глядя под ноги. Достать ее велосипед оказалось несравненно труднее. Ему пришлось сползти вниз по лесам, повиснуть на руках и ногами снять зацепившуюся рамой машину с конца доски. Он проделал все это без колебаний, с наслаждением, так как знал, что она стоит на берегу и наблюдает за ним; он опасался не того, что сам упадет в воду, — это было бы только повторение прыжка, — а того, что уронит в воду велосипед. Но не уронил, и прикатил оба велосипеда на берег в ольху, где висела и сохла их одежда.

— Вы все можете! — сказала она.

— Я все могу, — подтвердил он убежденно. — Если бы я уронил твой велосипед в воду, я отдал бы тебе свой.

Ему хотелось быть безгранично щедрым, и он даже пожалел, что не придется отдать ей свой велосипед.

— Я не взяла бы ни за что…

— А мне он больше не нужен. Я сегодня уезжаю.

Лицо ее дрогнуло.

— Уезжаете?

— Сегодня ночью.

— Надолго?

— Совсем.

— А когда вернетесь?

— Наверно, никогда.

Слова его произвели на нее такое впечатление, что он сам взволновался.

— Никогда, — повторила она медленно. — И далеко?

— Очень. Ночным московским.

Она спросила, не в областной ли город он едет. Она считала, что до областного их города очень далеко.

— Тю! — сказал он. — Послезавтра утром буду в Москве.

— В Москву? — спросила она с уважением.

— В Москву только на денек. Надо же посмотреть Москву.

— Еще дальше?

Он кивнул.

— В Сибирь.

Она замолчала, и он почувствовал, как значительно звучит это слово.

— С кем вы едете? — спросила она наконец.

— Одни.

По мере того как он говорил, предстоящая ему судьба озарилась как бы новым светом. Он совершил открытие, узнал о себе то, чего до сих пор не знал. Оказывается, он многое может. Он может прыгнуть с моста, спасти человека. И будущее, которое до сих пор представлялось ему таким странным, вдруг предстало перед ним величавым и достижимым.

Он даже встал от волнения.

— Буду водить корабли, — сказал он. — Дизель-электроходы.

— Куда?

— До Ледовитого океана. За Полярный круг и обратно. Тайга, тундра, зверей очень много, — вспомнил он все, что знал о Сибири.

Он ждал, что она спросит, неужели он и вправду умеет водить дизель-электроходы. Но она не спросила. Она-то не сомневалась, что он умеет все. Он сам сомневался.

— Выучусь, — сказал он, думая о дяде Васе. — Что может сделать один человек, то может сделать и другой.

Узкоплечий, длинноногий, прямой, он умолк, он на время забыл о ней, он стоял и смотрел, как блестит вода за листьями, охваченный всем, что так внезапно открылось ему. Она робко глядела на него, обняв голые круглые коленки руками.

— Вас будут провожать? — спросила она тихонько.

— Будут, — ответил он.

— Кто?

Он знал, что провожать его пойдут бабушка и тетя Надя. Но признаться в этом ему почему-то не хотелось. И он промолчал.

— И я приду, можно? — спросила она быстрым шепотом, сбросив с лица мокрые волосы. — Мы живем рядом со станцией, я вылезу в окно и добегу. Можно? — Она торопилась, боясь, что он не позволит. — Я не помешаю, меня никто не увидит, я только постою в сторонке и посмотрю… Можно? Можно?

Он не отвечал, он глядел на нее с радостным удивлением, полный нежности, которая тоже была открытием.

1961

НЕРАВНЫЙ БРАК

Все кругом слишком много говорили о любви, и это раздражало Веру Петровну.

Библиотека была небольшая, при швейной фабрике № 4. Помещалась она в старом деревянном домике — три окошка на улицу и крыльцо с резьбой. На улице вдоль тротуаров росли кривые топольки — все в только что лопнувших почках, как в зеленом дыму. По другую сторону улицы тянулось длинное двухэтажное кирпичное здание фабрики, занимавшее целый квартал; днем оно казалось темным, но в сумерках большие квадратные окна загорались ярким мертвенным светом люминесцентных ламп, озаряя всю улицу. Работницы пестрыми стайками перебегали из проходной в библиотеку.

Читали работницы много, и Вера Петровна гордилась этим. Она всего три месяца заведовала библиотекой, а число читательских формуляров возросло за этот срок почти вдвое. Вера Петровна приписывала это отчасти тому, что ей удалось нацелить работу библиотеки на помощь занимающимся самообразованием. Очень много работниц училось в вечерней школе; многие готовились в техникум, иные даже в вуз; было несколько человек, которые уже учились в вузах заочно. Вера Петровна считала, что главная задача библиотеки — помогать им всем учиться. Это было то новое, что принесла она, придя в библиотеку, и она старалась сделать это новое основным. Каждую учащуюся работницу брала она, так сказать, на заметку, беседовала с ней, узнавала, что ей нужно, подбирала для нее литературу, советовала, подбадривала, помогала даже решать задачки. Такими посетительницами она занималась сама. Но когда к ней подходила девушка и просила: «Дайте мне что-нибудь о любви», — она поручала ее Серафиме Павловне.

Серафима Павловна, помощница Веры Петровны, была румяная толстуха лет тридцати с добрейшими голубыми глазами. Если в библиотеке было мало посетителей, она сидела в кресле и читала. Она прочитывала все книги, в которых было хоть что-нибудь о любви, о разводах, об изменах. Читая, она погружалась в книгу целиком, ничего не слышала, и на лице ее разгорались яркие пятна румянца. Иногда, не отрывая глаз от страницы, она вдруг громко восклицала: «Ой, он, кажется, ее бросит!» или: «Я убила бы отца, который не дает им любить друг друга!» Когда вежливый, но твердый голос Веры Петровны окликал ее, она словно просыпалась и не сразу понимала, где он и что происходит.

Читательнице, просящей дать ей «что-нибудь о любви», Серафима Петровна умела предложить десятки книг, и старых, и новых, и переводных, и советских. Каждую книгу она рекомендовала несколькими завлекательными словами: здесь — разлука, там — измена, тут двое любят одну или богатые родители помешали. Когда читательница сдавала прочитанную книгу, Серафима Павловна вместо с ней жарко обсуждала ее содержание. Обе заново восстанавливали в памяти все страдания любящей, но несчастной героини и обсуждали действующих лиц, как живых людей. От книги они переходили к обсуждению подобных же примеров в жизни, и на фабрике всегда оказывались случаи, подобные тем, которые описаны в книге, даже если в ней рассказывалось о герцогах и графинях. Вообще на фабрике, где работало несколько сотен женщин, случалось все, что только может случиться в любви. И после обсуждения книги начиналось обсуждение новых свадеб, разводов, родов, и кто в кого влюблен, и чем это кончится. Серафима Павловна, обсуждая, всегда стояла на стороне любви, справедливости, верности, с негодованием говорила об изменах и с ненавистью о разлучницах.

Когда начинались такие разговоры, Вера Петровна хмурилась, и вертикальная морщинка между ее бровями становилась заметнее. Она уходила в свой кабинет, где занималась составлением нового каталога, — библиотеку Вера Петровна приняла в беспорядке, старый каталог был составлен ненаучно, да многие книги в нем просто и не значились и лежали по дальним углам навалом. Кабинет Веры Петровны вовсе был не кабинет, а угол, отгороженный от остального помещения библиотеки стеллажами, с книгами, и Вера Петровна, сидя у себя за столом, продолжала слышать голос Серафимы Павловны, рассуждающей о любви.

Кроме Серафимы Павловны, у Веры Петровны в библиотеке была и другая помощница — Людмила Яковлевна. Слушай рассуждения Серафимы Павловны о любви, Людмила Яковлевна презрительно говорила: