Танталэна

Какая бесподобная крепость! Этот город воистину неприступен. Пушки могут быть направлены на любую точку горизонта. Ни один корабль не подойдет сюда, если этого не захотят жители острова.

Я решил спуститься вниз в долину, к речке. Лучше идти прямо в город, чем в крепость. В городе мне могут попасться хорошие добрые люди, в крепости же я встречу солдат, которые повинуются дисциплине, а не велениям сердца.

Спуск был крут, но не труден. Растительность становилась все богаче, и я мог хвататься за стволы низкорослых хвойных деревьев, похожих на молодые сосенки. Вскоре я оказался в настоящем лесу. Стали попадаться лиственные деревья незнакомых мне пород. Лес становился все выше и гуще. О шипы какого-то колючего кустарника я порвал рукав и поцарапал щеку. Стали попадаться стройные кокосовые пальмы. Их величавые купы одиноко уходили в небо, как бы пренебрегая ютившимися у их подножия зарослями. Бесчисленные количества птиц — синие, желтые, оранжевые — перелетали с ветки на ветку. Бабочки были величиной в носовой платок, гусеницы походили на змей. Впереди подо мной, в глубоком овраге, окруженная пальмовой рощей, бежала серебристая быстрая речка. Это был земной рай, и я жалел, что жажда и усталость мешали мне насладиться им сполна.

Идти мне пришлось долго. Скат становился все более пологим, и я скоро почти перестал замечать его. Когда я подошел к речке, солнце уже садилось. В овраге у воды было сумрачно и сыро. Пальмы, растущие по берегам, были оплетены длинными вьющимися растениями. Некоторые из них перекидывались с одного берега на другой, образуя живые мосты.

Я пил с жадностью. Несколько умерив жажду, я разделся и погрузил свое потное разгоряченное тело в прохладные струи речки. Потом вылез, пообсох, оделся и снова пил.

Утолив жажду, я прилег отдохнуть тут же у воды. Но пролежал не долго. Меня стал мучить голод. Он до сих пор был заглушен жаждой, но теперь требовал немедленного утоления. И я решил добраться до города. Может быть, мне удастся обменять свою сторублевку на деньги этой страны. Тогда я пообедаю в каком-нибудь ресторане и переночую в гостинице. А завтра пойду искать обломки „Santa Maria“ и постараюсь возможно скорее вернуться на родину.

До города было недалеко, но я еле волочил ноги, и только когда в небесах засверкали первые звезды, я подошел к крайнему домику, стоявшему на берегу реки. За этим домиком стоял другой, за тем третий и так дальше. Между домиками и рекою тянулась грязная пустынная набережная, окаймленная дощатым тротуаром.

В окнах горели огоньки. Пройдя шагов сто, я наткнулся на двух совершенно голых косоглазых ребятишек. Я спросил их по-английски, нет ли здесь поблизости ресторана. Но они только бессмысленно пучили на меня глаза и молчали. Дальше мне повстречался длиннокосый китаец в пестрых шароварах. Он был опоясан широким шелковым поясом, из-за которого торчали два больших пистолета и кинжал. Выше пояса он был совершенно гол. Он шел посреди улицы, спотыкался и широко размахивал руками. Я повторил ему свой вопрос, уверенный, что он его не поймет, но он не только понял, но даже послал меня к чорту на чистейшем английском языке. Я увидел, что он невменяемо пьян, оставил его и пошел дальше.

Впереди передо мной чернел контур моста, перекинутого через реку. Я побрел к нему, надеясь найти возле него поперечную улицу, которая приведет меня в центр города. Но не доходя до моста, я увидел двухэтажный дом с ярко освещенными окнами. Перед ним на тротуаре стоял одинокий столб электрического фонаря. К, столбу была привязана лошадь. При свете фонаря я увидел прибитую над дверьми большую вывеску с какими то восточными, должно быть, китайскими буквами. Над ней была прибита маленькая дощечка, на которой было выведено по-английски „Saloon and Hotel“, что значит: трактир и гостиница.

«Это как раз то, что мне нужно», — подумал я, открыл дверь и вошел.

Я очутился в большой, ярко освещенной комнате. Стены и потолок ее были пестро расписаны какими то фантастическими чудовищами. Пол был устлан толстыми мягкими цыновками, на которых лежало и сидело человек пятнадцать китайцев. Одни из них ели и пили, другие курили, третьи спали. Все они были вооружены кинжалами и револьверами. Слева находилась низкая широкая стойка, за которой сидел жирный китаец — такого цвета, как пятна сала на топленом молоке. В углу возле стойки стояло два обыкновенных ресторанных столика. Один из них был пуст, а за другим сидело двое европейцев. Первый европеец был огромного роста широкоплечий моряк в франтоватых брюках-клеш, белой матросской рубашке и широкополой кожаной шляпе, надвинутой на лоб, второй был похож на английского промышленника из колоний — красивый человек с прямым носом и большим кадыком. Он был одет в серый пиджачный костюм. Его пышный коричневый галстук был заколот серебряной булавкой в виде подковы с собачьей головой. Они оба были пьяны, оба громко говорили и оба держали на коленях по ружью с обрезанным дулом.

Я нерешительно подошел к стойке и вынул из кармана конверт, в котором лежала сторублевка, и половина столь необходимого Шмербиусу документа.

— Если вы разменяете мне эту бумажку, — сказал я по-английски китайцу, бросая на прилавок сторублевку, — я поужинаю у вас и переночую.

Китаец взял жирными толстыми пальцами бумажку и долго рассматривал ее на свет.

— Она немного подмокла, — наконец сказал он, — но тридцать долларов я могу вам за нее дать.

Я согласился и получил целую кучу разноплеменного серебра. Тут были и британские шестипенсовики, и индийские рупии, и мексиканские пиастры, и японские иены, и русские двугривенные, как старого, так и советского образца. Счесть их было невозможно. Очевидно, в этой стране ходили деньги всех наций.

Я сел за столик, и другой китаец, тонкий, с жидкой черной бороденкой, подал мне на глиняном блюде какое-то странное кушанье. Я не знал, что это такое, не мог даже определить мясное это блюдо, рыбное или растительное, но проглотил его моментально. Затем я спросил чаю. Мне подали фарфоровую чашку с черной ароматичной бурдой такой крепости, что когда я выпил ее, у меня сжалось сердце.

Насытившись, я стал рассматривать сидевших передо мной европейцев. Особенно меня занимал сидящий ко мне спиной великан. В нем было что-то знакомое. Эта спина, эти плечи… где я их видел? И вдруг я заметил клок огненно-красных волос, выбивающихся на затылке из-под шляпы.

Так это Баумер! Значит, „Santa Maria“, может быть, и не разбилась! И мой отец, может быть, жив! Надежда увидеть отца живым наполнила радостью мое сердце. У меня в голове мелькнула даже задорная мысль — подойти к Баумеру и посмотреть, как он будет разозлен, увидев, что ему не удалось меня утопить. Но я так устал, что мне не хотелось вставать со стула. Я решил при случае указать здешним властям на этого опасного разбойника, а пока ограничился только тем, что стал прислушиваться к тому, что он говорил.

— И все же, все его затеи с капскими алмазами провалились к чорту, — сказал Баумер. — Рапорт Томаса Коллинса был разорван пополам, и ему удалось достать только конец его. А начала нет. Как он ни бился, как ни хитрил, начала рапорта ему достать не удалось. А проклятый рапорт так разорван, что долгота находится в первой его части, а широта во второй. Вот теперь ищи алмазы по всему океану!

— Да, это сильный козырь в наших руках, — заметил англичанин. — Китайцы и так терпеть его не могут. Арабы тоже. Они уверяют, что он околдовал Ли-Дзень-Сяня.

— Послушайте, мистер Эрлстон, — заорал Баумер и так ударил кулаком по столу, что задребезжали стаканы, — Через две недели перевыборы атамана, Do

— Тссс! Ты пьян, Баумер, нас могут услышать, — зашептал англичанин. — Да неужели ты думаешь, что Шмербиус боится перевыборов? Неужели он станет уважать права джентльменов удачи? А пятнадцать пушек Вращающегося Форта? А Форт Подковы? А двести пятьдесят самолетов новейшей системы? Ведь все это у него в руках. Он в пять минут может превратить город в груду развалин.