Танталэна

Свежий воздух опьянил меня. Неужели я на свободе? Бежать! Бежать, пока эта обезьяна с головой католического монаха не вылезла из трюма. Там — отец и свобода. И я ринулся вперед.

— Стой, стой, голубчик, не убежишь, — сказал по-английски чей-то грубый голос, и могучая рука схватила меня за шиворот. Я оглянулся. Передо мной в темноте возвышались контуры огромного человека. Темнота не позволила мне рассмотреть его лицо. Он крепко держал меня за шиворот. За великаном жался среднего роста человек в странной желтой кофте и светлых полосатых брюках. Под мышкой он держал три ружья с обрезанными дулами. Их металлические части тускло сверкали при свете звезд.

— Поймал-таки! — стараясь умерить свой зычный голос, сказал великан, обращаясь к вылезшему из люка Шмербиусу.

— Ах вы, шалун! — сказал Шмербиус и ласково потрепал меня за ухо. — Ну, сведите его на пост и дайте ему ружье, да смотрите, чтобы не сбежал. Я ухожу. До скорого…

Он низко поклонился, взметнул фалдами и исчез в темноте.

Пост находился тут же, между канатами. Мне дали ружье и велели лечь на пол. Оба мои сторожа легли тут же вплотную рядом со мной и не спускали с меня глаз. Темнота мешала мне видеть что-либо, кроме куска звездного неба.

Дул несильный теплый ветер. Корабль мерно покачивался, но я так привык к качке, что не замечал ее. Мои соседи раз в полчаса, а то и реже, перекидывались испанской или английской фразой. Я скоро понял, что это те самые моряки, разговор которых со Шмербиусом подслушала Мария-Изабелла — боцман Баумер и матрос Хуан.

Я полной грудью вдыхал живительный морской воздух. Только теперь я понял, как душно и затхло было у меня в трюме.

Так как делать было решительно нечего, я стал рассматривать звезды. Меня поразил совершенно незнакомый и непривычный их рисунок. Ни одного известного мне созвездия я не мог найти. И вдруг я вскрикнул. Довольно высоко над горизонтом сияло яркое созвездие, имеющее форму креста! Значит, мы находимся в южном полушарии.

Из редких фраз, которыми обменивались между собой оба моряка, я ничего существенного не узнал. Им страшно хотелось курить, но они боялись, что огоньки трубок выдадут их. В этом и заключалась единственная тема их перешептываний.

Так шли часы за часами. Теплая южная ночь торжественно текла над океаном, ровный ветер с легкостью нес наш маленький кораблик по безбрежному водному пространству. И на этом крохотном кораблике, заключенном в величественную оправу из ночи и воды, несколько человек, оторванных от всего мира, интриговали, устраивали заговоры, насильничали. И я думал о том, как величава и мудра природа, и как ничтожен и низмен человек.

Наконец, начало светать. Заря занялась перед нами, с левого борта. Я сообразил, что мы идем на юго-юго-восток. Сквозь сумерки я увидел перед собой длинную досчатую палубу и в конце ее одинокую человеческую фигуру. Это вахтенный.

Внезапно зазвонил колокол. Растерянный и тревожный звон!

— Стреляй! — прошептал мне Баумер.

— Стреляй! — повторил Хуан.

Я растерянно оглянулся. В кого стрелять? Куда? Зачем?

Но Баумер не дал мне долго раздумывать. Он взмахнул рукой и занес над моей спиной нож. Я нажал курок и выстрелил в воздух. Сейчас же грянуло еще две выстрела. Человек, стоявший в конце палубы, взмахнул руками. Одну секунду он был похож на собирающуюся лететь птицу. Затем закачался и тяжело упал.

И сейчас же „Santa Maria“ наполнилась гулом и криками.

Полуодетые люди, вооруженные чем попало, выбежали на палубу. Несколько секунд они не видели нас и растерянно переглядывались. Кой-кто бросился к упавшему вахтенному. Тогда Баумер и Хуан поднялись во весь рост и, держа ружья наготове, вызывающе смотрели на команду судна. Те всей толпой стали приближаться к нам. Впереди их шел высокий, толстый седоватый человек и рядом с ним мой отец.

Я взмахнул ружьем и ударил немца прикладом по голове. Он как куль грохнулся на пол.

— Папа! папа! — закричал я и ринулся вперед.

Хуан бросился за мною. Вот он сейчас догонит меня. Я отпрыгнул в сторону и остановился.

Он пролетел мимо, поскользнулся и упал навзничь.

— Ипполит! — крикнул отец.

В это мгновение огромный квадратный брезент взметнулся над палубой. Его бросили с мачты. Он упал и покрыл всю эту взволнованную кучку людей. Они забарахтались под брезентом, как слепые котята. И в ту же секунду на этот живой брезент налетели люди. Они топтали его ногами и били прикладами своих коротких винтовок с обрезанными дулами. А кругом прыгал, скакал и метался Шмербиус, выкрикивая восторженные, бессмысленные фразы. Ветер рвал его фалды и швырял ему красный галстук в лицо.

Я бросился к нему.

— Аполлон Григорьевич! Да что же это такое! Остановите их!

Но в это мгновение кто-то ударил меня сзади по голове, и я потерял сознание.

Глава восьмая. Допрос на палубе

— Если бы не ваши затеи с капскими алмазами, нас никто не посмел бы тронуть. А к чему все это привело? Потеряли „Кровь и Жемчуг“, лучший линейный корабль и ничего не добились. Нет, по старому было лучше.

— Э, голубчик, разрешите мне попросить вас помолчать! Как свободный член нашей вольнолюбивой ассоциации, вы можете поговорить об этом через восемь месяцев на площади перед Оперой во время перевыборов атамана.

— Говорите, что хотите, я вас нисколько не боюсь.

— Именем Ли-Дзень-Сяня, атамана и повелителя, приказываю вам: молчать!

Наступила полная тишина. Я окончательно пришел в себя и раскрыл глаза. Надо мною расстилалось сияющее голубое небо. Ровно половину его заслонял от меня заплатанный парус „Santa Maria“.

Голова моя была тяжела, как свинец. Все тело ныло. Я попробовал шевельнуться и не мог. Толстые веревки связывали меня по рукам и по ногам.

Я скосил глаза и увидел Шмербиуса и Баумера. Рыжая голова немца была забинтована полотенцем, на котором виднелись пятна запекшейся крови. Он исподлобья смотрел на Шмербиуса. Я вспомнил, как огрел этого великана прикладом по голове, и улыбнулся. Шмербиус же стоял, скрестив свои длинные руки на впалой груди, и задумчиво смотрел вдаль. Его красный галстук развевался по ветру.

Немец подошел ко мне и заглянул мне в лицо.

— Погоди, наглотаешься ты сегодня воды, — сказал он и ткнул меня сапогом в бок. Он был зол на меня за то, что я его ударил по голове, а, кроме того, разговор со Шмербиусом привел его в скверное настроение.

Мне было больно, но я сжал зубы и не издал ни звука. Если мне суждено сегодня умереть, я умру, как подобает герою. Немец выругался и отошел.

Я попробовал повернуть голову и посмотреть, что творится на палубе. Сделать это было трудно, потому что место на шее, в которое укусила меня крыса, гноилось и распухло. Но, преодолев боль, я все-таки повернул голову на бок. Шагах в тридцати от меня лежало пять человек, связанных так же, как и я. Только один из них был мне знаком — негр Джамбо. Ни дона Гонзалеса, ни отца между ними не было. По палубе то и дело проходили Баумер, Хуан и еще два-три метиса, занятые обычной работой моряков.

Солнце подымалось все выше и выше. Становилось жарко. Мне хотелось пить. Голова до того болела, что мне казалось, будто по ней едет трактор с раскаленными до красна колёсами. От времени до времени я впадал в полузабытье. Помню только, что старательно и с большим трудом воздерживался от стонов. Какое-то странное ожесточение заставляло меня не разжимать рта. Мне казалось, что мой стон будет равносилен сдаче. А я скорее умру, чем сдамся. Я лежал на спине, сжав зубы, и смотрел в раскаленное небо, пока глаза мои сами не закрылись и мысли не спутались. Я терял сознание. Затем снова приходил в себя.

Вдруг я услышал резкий голос Шмербиуса: