Нуар

— И не в вас только дело, — старик многозначительно кашлянул. — Или неведомо мне, что не на мамзелей, не на вина с разносолами доходы свои тратите? И моя лепта в том лишней не станет!

Оглянувшись, он выразительно кивнул в сторону антенны.

Усмехнулся.

Его Превосходительство, бывший контр-адмирал бывшего Российского Императорского флота, был умен и не по-стариковски глазаст. Осенью 1941-го, когда я в очередной раз вернулся на эту тихую улицу, он нагрянул с визитом, дабы попроситься в «инсургенты». Был не прочь заняться диверсиями на заходивших в порт немецких кораблях, но соглашался и на иную, не столь героическую работу.

Спорить с Александром Капитоновичем было себе дороже. Я купил старику ламповый радиоприемник «Excelsior», установил на доме антенну и усадил Его Превосходительство записывать сводки Совинформбюро, а заодно и новости ВВС. Английским, в отличие от языка метрополии, контр-адмирал владел отменно. Затем последовало нечто более серьезное, и мой сосед ни разу меня не подвел.

Долг же регулярно порывался отдать. К счастью, он не знал, сколько на самом деле стоили приносимые мною лекарства.

Да, представитель Лондонского центра оказался прав. Эмигранты, нищие и бесправные, были готовы бороться и рисковать. Господа же французы всё еще думали отсидеться и перетерпеть. Когда-то Бакунин ради поднятия революционных настроений предлагал высечь крестьян целой губернии, дабы озверели до нужного градуса. А чем пронять этих? Подсказать немцам, чтобы для почина расстреляли каждого десятого?

А хорошо бы…

— Ладно, Ваше Превосходительство, если вы изволите настаивать…

Я поглядел на непривычно тихую &. Понимать, конечно, она не понимала, но явно что-то чувствовала, ловя интонации.

— Заявляю при свидетеле. Извольте отдать числящийся за вами долг, весь до последнего сантима, ровно… Ровно через десять дней после взятия русскими войсками Берлина. Я понятно выразился?

— Более чем! — адмирал принял вызов. — Думаете, не доживу, голубчик мой? Нет-с, ради такого дела сам себя из гроба вытащу. Значит, где-то через год?

Хотелось назвать дату — ту самую, настоящую. День, когда в моем родном городе расцветала сирень. Сдержался, руками развел.

— Это уж как рассудит Русский Марс. Доживете, понятно. С кого же тогда стану долг требовать?

Старик, облегченно вздохнув, поглядел прямо в глаза.

— Значит, верите? Все-таки верите, пусть немец уже к самому Дону подходит? И правильно!

Резко обернувшись, провел ладонью по лицу. Выдохнул.

— А наши-то… Что здесь, что в Касабланке… Совсем духом ослабели, победу тевтонам предрекают. Да они-то ладно, старичье бессильное, вроде меня. Дружок-то ваш!..

Худые пальцы выдернули из кармана пиджака сложенную вчетверо газету. Зашелестели мятые страницы. «Matin du Sud», вчерашняя.

— Вот! Да кто же он после этого?

Можно не смотреть. «Русская колонка», профессор Мадридского университета Лео Гершинин.

— Дядя Рич! — решилась напомнить о себе &. — Что-то случилось?

— Ах, да, — спохватился я, разглаживая нужную страницу. — Как бы тебе объяснить… У меня есть знакомый — еще с той, прошлой войны. Он хороший человек, и лицо у него доброе, но слишком любит много и вкусно кушать. А чтобы заработать деньги, ему приходится регулярно выходить на панель…

Контр-адмирал предостерегающе кашлянул, однако я рассудил, что «юница» уже достаточно взрослая.

— Сначала он писал стихи о Белой армии, потом пропагандировал успехи сталинских пятилеток. Когда что-то не срослось, переметнулся к троцкистам, стал воспевать Четвертый Интернационал и перманентную революцию. Кого он славит сейчас, догадайся сама.

— А-а-а! — & дернула длинным носом. — Так он газетчик, который бошам продался? Ты сказал «панель», и я подумала, что твой знакомый…

На этот раз мы кашлянули в унисон. «Юница» потупила взор.

— Malheureusement, il est temps[13], — я протянул старику руку, улыбнулся и негромко добавил по-русски:

— Катер будет нужен ночью.

— Будьте покойны, не подведу. Tous les meilleur, monsieurrs Gray![14]

Уже в конце улицы я обернулся. У калитки было пусто.

— Это твой командир, дядя? — негромко спросила &. — Строгий, не то, что ты!

Я поглядел на желтую черепичную крышу, на садик за каменной оградой. Лекарство и хороший врач могут сделать многое, но не всё. Александр Капитонович рассчитывает еще на год. И хорошо, что так.

— Нет, не командир. Он — моя совесть.

Общий план. Эль-Джадира.

Январь 1945 года.

Он взял со стола пустую рюмку, взвесил на ладони. Отставил, закусил зубами мундштук папиросы. Пусто, тихо… Пепелище… Бывший штабс-капитан повторил это слово несколько раз, будто пробуя на вкус, затем попытался перевести на французский. «Les cendres» — нет, не звучит, слишком напыщенно, по-декадентски. Надо иначе, не cendres — cimetiére. Так будет точнее и правильней.

Кладбище…

Негромко щелкнула зажигалка. Ричард Грай закурил, не чувствуя ни вкуса, ни крепости. Поглядел на дверь. Ночь, пустой коридор, пустая гостиница… Без оружия он всегда чувствовал себя беззащитным, голым, но теперь страх куда-то ушел. Бояться некого, в этом городе — на этом кладбище — он уже никому не нужен. Ни друзей, ни врагов. Никто не станет красться по коридору, сжимая в руке пистолет, караулить у входа, разглядывать окно сквозь прицел снайперской винтовки. Живые люди заняты своими делами, какое им дело до тени среди надгробий?

Александр Капитонович, Его Превосходительство, продержался свой год и умер в ноябре 1943-го, в очередную годовщину большевистского переворота. Победу не увидел, но успел узнать о Сталинграде и Курске. Жан Марселец исчез в августе того же 1943-го. Собирался в Касабланку — и не доехал. Искали — и на земле, и в море…

Остальные… Стоит ли вспоминать? Колокол прозвонил для всех.

Бывший штабс-капитан вспомнил старый рассказ, читанный бездну времени назад. В памяти осталось немногое: селение в Карпатских горах, хмурый бородач, собирающийся в смертельно опасный поход и дающий последний наказ — ждать его только до вечернего колокола. Если же придет позже, то убить без жалости, не размышляя, ибо вернется уже не он…

Колокол давно прозвонил. Он вернулся. Вернулся — не он.

Пустая рюмка вновь легла на ладонь, хрусталь согрелся, прильнул к пальцам. Человек потянулся к бутылке, но, пересилив себя, достал новую папиросу. Хрусталь негромко ударил по столешнице. Нет, один пить не будет, подождет. За дверью тихо, коридор пуст, забывший его город спит, но что-то должно произойти. Мир, в котором Ричард Грай прожил последние четверть века, был рационален до скуки и столь же логичен. Людям, его обитателям, полагалась рождаться, делать глупости и умирать. Несколько пуль в упор из магазинного карабина Mauser 98k — вполне достаточный повод. В серо-черном мире нет места бразильскому кораблю «Текора», его вечерним пассажирам, как и ему самому, нынешнему. Но случившееся — тоже реальность, значит, кладбище не пустое, тишина за дверью обманчива, и он не напрасно ждет, вынимая из коробки одну папиросу за другой.

Тишина обволакивала, лишала сил, точно бездонный омут. На малый миг он сумел вынырнуть, хлебнуть свежего живого воздуха, уцепиться взглядом за неясный контур потерянной реальности. И теперь его влекло обратно, в безмолвие, в безвидность. Тишина казалась гладкой и скользкой, не уцепишься, не ухватишь. Тихо, тихо… Колокол уже отзвонил, эхо замерло, последние отзвуки растворились в бесконечном пространстве.

Бывший штабс-капитан, отогнав наваждение, прикрыл веки и представил себе черный экран монитора. Enter! Тьма исчезла, сменившись сверкающим серебристым соцветием Мультиверса — бесконечной Вселенной Эверетта[15]. Простенькая трехмерная модель, грубый эскиз. Древо миров пульсировало, бесшумно выбрасывая новые отростки, разрасталось, заполняло все видимое пространство. Всего лишь несколько мгновений бесконечной вечно длящейся жизни…

13

К сожалению, нам пора (франц.).

14

Всего наилучшего, господин Грай! (франц.)

15

Хью Эверетт — американский физик, создавший науку эвереттику.