Великая Китайская стена

В тот же год тридцатиоднолетний служащий котельной Хуан Сян из Гуйчжоу, расположенного на юге Китая, вдали от высоких китайско-американских дипломатических уловок, высказал собственное мнение о Великой стене совершенно другими словами. В стихотворении «Исповеди Великой стены» он дал ей устало рассказывать о себе самой:

Под размыто-серыми, низкими тучами Я стою века. Мои сосуды окаменели, Ноги затекли, Мои опоры рухнут, я утрачу равновесие, Состарившись, сама дряхлость, я упаду и умру. … Я стара, Мои молодые сыны и внуки не любят меня, Как не любили бы немощного деда. Когда они видят меня, то немедленно отворачиваются. Они не хотят смотреть на мою черно-зеленую кожу, На мой беззубый, впалый рот. … Они бросают на меня полные ненависти взгляды, Словно я мумия, выбравшаяся из саркофага. … Они поняли, что я лгала, Что я обманывала их в течение многих веков. … Они не хотят использовать меня как меру, Чтобы измерить единство и волю их расы. … Для них я отвратительна как змея, Потому что я безжалостно вью кольца по ландшафту их разума, Выгрызаю куски их душ, поколение за поколением. … Они хотят завернуть, снести меня. … Я делю страну на неопределенно малые куски, На бесконечно узкие, удушающие дворики. Я вытянулась среди людей, Отделяя эту группу от той, Заставляя во все времена остерегаться друг друга Их, не способных увидеть лица соседей Или даже услышать их голоса. Они хотят завернуть, снести меня, Потому что мое огромное тело закрывает им перспективу, Отделяя их от большого и обширного мира, лежащего за их дворами. … Потому что каждый камень во мне, каждый метр земли Настойчиво напоминает человеческое прошлое, День и ночь рассказывая о трагедиях вчерашнего дня. Я напоминаю им О покорности и замкнутости бессчетного числа поколений прошлого, О страхе и ненависти столетий, О войнах тех темных веков, о жертвах и страданиях, О какофонии разделов и дисгармонии, О злой истории человеческого противостояния. Они хотят завернуть, снести меня Во имя тех своих предков, которые умерли внутри этих стен разума, Чтобы в первый раз оставить в наследство сыновьям и внукам науку и демократию. … Они отталкивают мое трясущееся, осыпающееся, чернеющее тело, Срывают с меня саван традиций: их поклонение прошлому, их серость, зашоренность, консерватизм. … Те места, которые в прошлом были очень далеко, Сегодня очень близки. Мои валы исчезают с лица земли, Обваливаясь в головах людей. Я ухожу, я умерла. Поколение сынов и внуков несет меня в музей.

К 1972 году Великая стена представляла собой оборонительное ископаемое. Однако визит Никсона и стихотворение Хуан Сяна показали: изоляционистское мировоззрение, построившее ее, спустя тысячелетие все еще вполне живо. Практически каждый момент пребывания Никсона в Китае запечатлевался на камеру и транслировался на американские телевизоры, так как именно оно являлось сенсационным прорывом: восстановление дипломатических отношений между Китаем и одним из лидеров западного мира после двадцатилетнего перерыва. Будучи американцем, Никсон замахивался по фасаду ментальности Великой стены, находившемуся перед ним: попытке отлучить иностранцев от Китая. Будучи молодым китайцем, выросшим при Мао, Хуан Сян видел ментальность Великой стены изнутри: стремление держать китайцев подальше и от иностранцев, и друг от друга.

Никсон не колеблясь высказал маоистскому руководству все, что то хотело и надеялось услышать о своем национальном символе, Великой стене, поступая так в интересах торговли и политики «холодной войны». Его реакция на стену продемонстрировала идеальную созвучность официальным взглядам: она призвана играть роль инструмента тоталитарной туристической дипломатии, действовать в качестве исторически-не-вызывающего-сомнений символа величия Китая в прошедшем и грядущем тысячелетиях. И все же, несмотря на вынужденное согласие с монументальной китайской пропагандой, визит Никсона по крайней мере проделал щель в «бамбуковом занавесе» Мао.

Спустя шесть лет, когда Мао уже два года как не стало, его бывший соратник Дэн Сяопин — дважды подвергавшийся чисткам при Мао за свои либеральные взгляды на экономику — принял власть и превратил щель Никсона в настежь открытую дверь. В скором времени иностранные компании бросились инвестировать в Китай и обосновываться там, пользуясь щедрыми таможенными льготами Дэна. Самые светлые головы из числа китайской молодежи начали получать научные степени за границей. Те, кто не мог преуспеть в учебе, стали перенимать иностранное дома: брюки клеш, длинные волосы, поп-музыку, Кафку.

В какой-то мере Никсон рисковал доверием к себе как к президенту, совершая заезд в коммунистический Китай. Хуан Сян, атакуя внутреннюю ментальность Великой стены маоистского Китая, рисковал имуществом, свободой, а возможно, и жизнью (политические заключенные в маоистском Китае имели обыкновение умирать в тюрьмах или трудовых лагерях). В 1972 году уже просто писание стихов считалось крайним индивидуализмом и антипролетарской выходкой. Писать же стихи, критикующие политическую систему, как делал Хуан Сян, фактически равнялось самоубийству, но при этом являлось совершенно характерным для истории его смелого бунта против смирительной рубашки, в которую Мао одел Китай. Уже замаранный прошлым своей семьи — его отца, генерала у националистов, расстреляли в лагере под Пекином в 1951 году, — молодой Хуан постоянно искал себе проблемы при коммунизме, отказываясь склониться и покорно принять скучную, зарегулированную жизнь, устроенную ему диктатурой пролетариата. В восемнадцать лет он бежал от монотонной работы на заводе в южном Китае в пустынные равнины и горы Цинхая, на северо-запад. Он влюбился, не спросив разрешения в административном департаменте. Он не только писал стихи — и ради самовыражения, и как политический протест, — но и читал их в публичных местах. Ни то ни другое не соответствовало той судьбе, которую ему отмерил социализм, и в результате Хуан провел около пяти лет в начале своей взрослой жизни при Мао в исправительно-трудовом лагере — лаогае, версии советского ГУЛАГа в коммунистическом Китае, — соседствуя в провонявших экскрементами камерах с закоренелыми преступниками.

Однако в 1978 году, когда Мао уже не стало, крайне левых идеологов, руководивших его «культурной революцией», арестовали, а прагматичный реформатор Дэн Сяопин готовился взять власть из рук безликих маоистских марионеток, контролировавших правительство. В тот год беспокойные китайцы боролись с Великой стеной коммунистической ментальности при помощи другой стены: серой, невыразительной, низкой стены в центре Пекина, на которой в один из уик-эндов ноября некий автомеханик наклеил плакат — дацзыбао, — обвинявший председателя Мао в «ошибках». Через пару дней к первому плакату добавилось еще несколько, один из которых называл маоистский режим «феодально-фашистской диктатурой» во главе с «палачами и убийцами, чьи руки запятнаны кровью народа». К концу недели стена превратилась в место встречи тысяч недовольных, собиравшихся, чтобы читать красную, желтую, зеленую и белую мешанину политических мнений, покрывавшую ее поверхность. 5 декабря молодой электрик по имени Вэй Цзиншэн добавил дацзыбао, где требовал проведения «пятой модернизации» в дополнение к четырем модернизациям (в сельском хозяйстве, науке, технике и нацибнальной обороне), которые отстаивал Дэн Сяопин: демократической. Готовый отвечать за приверженность к свободе, открытости голоса, он затем поступил еще более необычно: подписался. Вскоре посетители стены демократии, как стало известно, больше не читали молча, а принялись говорить речи, откровенно высказываясь перед иностранными журналистами, распространять самиздатовские журналы, создавать общества и дискуссионные группы и выходить на Тяньаньмэнь, где проходили импровизированные массовые митинги. «Эта стена, — выкрикивал кто-то, — является основой, поддерживающей демократию в Китае».