Горький ветер

— Извини, — сказал он. — Я научился от ребят. — И он стал рассказывать ей о письмах. — Мы ими тоже делимся, читаем письма друг другу. Кроме личных, от жен, например. Ребятам нравятся твои письма. Они нарасхват, как горячие булочки. Ты заставляешь их смеяться и подбадриваешь. Парни говорят, что они действуют, как настоящий тоник.

— Мне нужно следить за тем, что пишу.

— Ты это обдумываешь, Бет? Я никогда не думал, что ты обращаешь на них так много внимания.

— Нет, — сказала Бетони, — я особенно не стараюсь.

Но на самом деле то, что она узнала, было очень приятно. Она почувствовала себя близкой этим людям, которые там страдали, переносили такие тяготы. Нужно было всего-то ничего, она должна постараться писать почаще.

— Расскажи мне про своих товарищей, — попросила она. И увидев, как он улыбнулся, спросила: — Что-нибудь смешное?

— Я подумал о Биге Гловере. Он всегда говорил о тебе. Однажды он сказал, чтобы я спросил, не выйдешь ли ты за него.

— Скажи, что сначала я должна его увидеть.

— Биг Гловер уже мертв. Его убили прошлым летом на Сомме. Он был откуда-то из-под Бромярда. И Ричи с Флайером Кайтом тоже были оттуда. Кайт здорово играл на губной гармошке, а Ричи знал кучу историй. Они были отличными париями, Кайт и Ричи, но теперь оба мертвы.

И он продолжил свой почетный список: Кадди, Эванс, Мастоу, Брейд, Вернинг, Рейнолдз, Привитт, Смит — все классные парни, которых уже не было в живых.

— Боже праведный! — сказала Бетони. — Неужели никого не осталось в живых?

— Не много, — сказал Том. — Но новые ребята приходят постоянно.

— Нельзя посылать так много молодых людей на смерть, чтобы их скосило, как пшеницу в поле!

— Да, нельзя, — согласился Том.

Глядя на него, Бетони поняла, что он сильно изменился. У него всегда был какой-то затравленный взгляд, но теперь он казался постаревшим. Его глаза повидали много такого, чего видеть вообще не следовало бы.

— Дика призовут следующей весной, — сказала она.

— Знаю, он мне говорил.

— Когда это кончится, Том, когда?

— Не знаю, но думаю, когда-нибудь война должна закончиться.

— Мы победим немцев, как ты думаешь?

— Полагаю, что должны, — ответил Том, — или же все жизни были отданы впустую.

— Береги себя, — попросила Бетони, — и передай ребятам, что пирог прибудет.

— Не дай войне закончиться, — сказал Дик, — я тоже хочу попасть туда и поразвлечься.

— Дик, замолчи! — воскликнула Бетони. — Думай, о чем говоришь!

— Помолчи, сынок, — проворчал Джесс, — и подай Тому мешок.

— Я тебе что-нибудь свяжу, — пообещала бабуся, — как только у меня будет время.

— Надеюсь, ты не разучишься работать, — сказал старик Тьюк, похлопывая Тома по спине, когда тот влезал в повозку. — Ты должен практиковаться, вырезать что-нибудь, как только выпадет свободная минутка, чтобы не разучиться к тому времени, когда вернешься домой.

Тилли Престон, ждавшая в дверях «Розы и короны» и наблюдавшая за пони и повозкой, выбежала на дорогу и бросила Тому на колени пучок красных, белых и синих лент.

— Возьми их, Том, они принесут тебе удачу.

Том засунул ленты в карман. Джесс взглянул ему в лицо.

— Тебе нравится Тилли Престон, Том? — спросил он.

— Она ничего, — ответил Том, пожимая плечами.

В Шестой батальон, отведенный с юга Франции, вливались остатки Десятого батальона, расформированного после тяжелых потерь, и новое пополнение, прибывшее из Англии. Том и Ньюэз были тертыми калачами. Они чувствовали себя обязанными держать марку. Опытные люди. Ньюэз сказал, что их долг заняться новичками и показать им, что к чему, особенно в окопах.

— Глядите во все глаза, слушайте во все уши и старайтесь изо всех сил, — говорил он. — Это ненадолго. И мы, и они умираем с тоски. А то, что останется от Британского экспедиционного корпуса, поместится на одном корабле.

Дразнили новичков немилосердно.

— Эй, ты захватил с собой свою карточку на сахар?

— Сержанту нравится, когда ты зовешь его «папочка».

— Полгода санитаром, и ты получишь орден «За безупречную службу». Через двенадцать месяцев у тебя будет Крест Виктории. Еще два года — и ты выйдешь в отставку.

Одного из парней, вошедших в блиндаж, напугало огромное количество крыс, кишащих там.

— У! — отпрянул он. — Я не люблю крыс.

— Лучше бы тебе полюбить их, — сказал Ньюэз, — потому что они чертовски хорошо о нас думают!

— Эй, Тосс, — сказал Дансон. — Тут один парень хочет увидеть Джека Джонсона!

— Ну, это еще что, — откликнулся Раш. — У меня тут есть один, он жалуется на свои сапоги. Говорит, что никогда не носил никаких размеров, кроме девяностого!

Похолодало. Выпало много снега. Людям раздали кожаные куртки. Они сидели в своих блиндажах, плотно прижавшись друг к другу, по уши закутавшись в одеяла и обложив ноги мешками с песком.

— Я начинаю думать о пуховых перинах и своей женушке под боком, такой тепленькой, которая щекочет мне спину, — сказал Чёпи Бёд. — Очень трогательно, правда?

— А я вспоминаю свою печь, — подхватил Берт Мур, сталевар из Вулверхамтона, — и ее жар, пышущий в лицо, когда я загружаю топку.

— А я думаю о лете и игре в крикет на Питчкрофте, — добавил Боб Ньюэз, который был родом из Вустера. — Как я сижу на солнышке в белом фланелевом костюме и дожидаюсь своей очереди, чтобы ударить.

— А я думаю обо всем подряд, когда мне холодно, — сказал Бейнз, — иначе моя башка замерзает и мозги уже не работают.

Во время холодов вдоль всей линии фронта стояла тишина. Слишком уж тихо, говорил Ньюэз, и все боялись худшего.

— Ну-ка, Кокс, сходи-ка поглядеть, что там джери поделывают, и скажи им, чтобы не дергались.

— Думаешь, они и вправду собираются отправить нас к чертям?

— Мрачные слухи всегда верные. Они разобьют нас еще до того, как янки успеют построиться. А потом немцам особо напрягаться уже не придется.

Слухи себя оправдали. Все взятые в плен немцы говорили о большом наступлении, и с передовых наблюдательных постов было видно, как к передовой подтягиваются свежие подкрепления, оставаясь вне зоны досягаемости британских орудий. Погода улучшалась. Мартовские ветра высушивали землю. Недалеко от Камбрэ британские солдаты, рывшие укрепления, неожиданно попали в газовую атаку. Каждые два человека из трех были выведены из строя. Том, отвозивший письмо в Монтеваль, видел длинную вереницу этих отравленных газом людей, ослепших, потерявших голос, пробиравшихся, взявшись за руки, по зигзагообразным ходам сообщения к тыловой линии. Он насчитал сто тридцать три человека.

— Они поправятся? — спросил он санитара в Чесле.

— До известной степени, — ответил тот.

В ночь на двадцать первое немцы начали массированный обстрел британских укреплений по всей линии фронта от Круазели до Ла-Фера. Ничего подобного до сих пор не знали: передовые гарнизоны британцев как бурей пригнуло к земле, оглушило и парализовало, а земля вокруг словно распалась на части.

— Вот оно, — сказал Ньюэз. — Когда это кончится, они налетят на нас, как мухи на коровье дерьмо, черт их побери.

С того места, где они лежали, им были видны разрывы британских орудий в Сен-Квентине. Вспышки превратили ночь в день. На некотором расстоянии от них, на правом фланге, разнесло в пух и прах пулеметный расчет, а чуть подальше, у самых окопов, легло три снаряда.

— Бедняги, — посочувствовал Ньюэз. — Вместе с этими пулеметами разнесло и Уилки. Я любил старину Уилки. Я буду ужасно скучать по нему. Он мне задолжал шиллинг в покер.

Пробившись сквозь плотный туман, выглянуло солнце, а немцы продолжали обстрел все утро. В девять тридцать он прекратился, и показалась немецкая пехота: одетые в серое, люди выходили из серого тумана. Передовые посты открыли огонь.

Туман помогал противнику; солдаты выбегали не цепью, а небольшими группами, прорываясь сквозь плохо вооруженные заслоны британцев и атакуя их с флангов и с тыла. Вскоре передовые посты были уничтожены. Несколько уцелевших человек отступили.