Страница 35 из 58
Как это было похоже на Фригейта — затронуть такую болезненную тему в такое неподходящее время! Вероятно, он пытался уйти от трезвой самооценки, обратив на Бартона свой страх и свой гнев. Или, возможно, он испытывал боль, понимая, что его герой потерпел поражение.
Лев Руах скорчился, уткнув в лицо в ладони. Наконец, он поднял голову и, уставившись пустыми глазами в ночной полумрак, произнес:
— Добро пожаловать в концентрационный лагерь, Бартон! Вы впервые вкусили его прелести, но для меня это давно знакомая история. Я сидел в нацистском лагере — и я убежал. Я сидел в русском лагере — и я убежал. В Израиле меня схватили арабы, и я тоже убежал. Теперь, возможно, я опять смогу убежать. Но куда? В другой лагерь? Кажется, им не будет конца. Человечество без устали строит их и помещает туда вечных узников — евреев. Даже здесь, где мы можем все начать сначала, где все религиозные предрассудки должны быть разбиты на наковальне Воскрешения, немногое изменилось.
— Заткнись, — сказал мужчина, сидевший рядом с Руахом. Его лицо с блестящими голубыми глазами, обрамленное тугими завитками рыжих волос, можно было бы назвать красивым, если бы его не портил сломанный нос. Мужчина обладал мощным сложением борца и ростом в добрых шесть футов.
— Дав Таргоф, моряк, — представился рыжий великан; в его речи чувствовался заметный оксфордский акцент. — Быший офицер израильских ВМС. Не обращайте внимания на этого человека, джентльмены. Он — из евреев старого закала, пессимист и нытик. Он скорее наполнит окрестности своими воплями и стонами, чем встанет на ноги и двинется в бой, как подобает мужчине.
Руах потерял дар речи; потом он сделал глубокий вдох, вскочил и, ткнув пальцем в сторону Таргофа, заорал:
— Ты... ты, высокомерный сабра! Ты знаешь, с кем говоришь? Я сражался в войнах, которые тебе не снились! Сражался и убивал! И я не нытик! А что ты сам делаешь здесь, ты — храбрый вояка? Разве ты не такой же раб, как и все остальные?
— Старая история, — со вздохом произнесла высокая черноволосая женщина. Даже крайнее истощение не могло полностью стереть следы красоты с ее лица. — Старая история! Мы грыземся между собой, пока враги не начнут нас резать. Мы вцеплялись друг другу в глотки, когда Тит стоял под стенами Иерусалима, и поубивали больше своих, чем римлян. Мы...
Тут оба мужчины обрушились на нее, и все трое начали спорить так яростно и громко, что охране пришлось наводить порядок древками копий. Позже, с трудом шевеля разбитыми губами, Таргоф сказал:
— Я больше не могу терпеть. Скоро... ну, да ладно. Но этот стражник будет мой... я выпущу из него кишки.
— У вас есть какой-то план? — с интересом спросил Бартон.
Но рыжий моряк ничего не ответил.
Незадолго до рассвета рабов подняли и снова повели к грибообразному камню на побережье. Как и вечером, им оставили только половину пищи. После еды их разбили на группы и отправили на различные работы. Бартона и Фригейта погнали к северной границе, где они вместе с тысячью других невольников весь день гнули спины под палящими лучами солнца. Их единственным отдыхом был поход к грейлстоуну в полдень.
Геринг затеял строительство земляного вала на севере между горами и Рекой; он также собирался возвести второй вал на побережье на протяжении десяти миль, занятых его государством. Третий вал планировалось построить вдоль границы.
Бартон вместе с другими рабами копал глубокую траншею; вынутый из ямы грунт предназначался для возведения стены. Это была тяжелая работа, выполняемая с помощью каменных мотыг, которыми они ковыряли почву. Корни трав, переплетаясь, образовывали толстый слой очень прочной субстанции, которую нельзя было перерубить одним ударом. Размельченный грунт и корни накладывали деревянными лопатами в большие бамбуковые носилки. Бригады носильщиков тащили груз на вершину вала, высыпали почву и трамбовали ее; земляная стена становилась все выше и шире.
К ночи рабов загнали обратно в лагерь. Изнуренные люди валились на землю и мгновенно засыпали. Но Таргоф, рыжий израильтянин, подсел к Бартону.
— Прибрежный ветерок донес до меня кое-какие слухи, — сказал он, ухмыльнувшись. — Говорят, что вы со своей командой устроили целое сражение. Я слышал также о том, что вы отказались служить Герингу.
— А слышали ли вы о моей книге, столь печально знаменитой? — спросил Бартон вместо ответа.
Моряк снова ухмыльнулся.
— Никогда не слышал о ней, пока Руах не высказал свои соображения по этому поводу. Но ваши дела говорят сами за себя. Руах слишком чувствителен к подобным вещам. Вы не станете упрекать его, если вспомните, через что он прошел. Но я не думаю, что вы попали бы за эту стену, если бы Руах был прав на ваш счет. Я уверен, что вы — хороший и храбрый человек, и вы нам нужны... Поэтому...
Дни, наполненные тяжелой работой, сменялись ночами, приносившими краткий отдых. До Бартона дошли слухи о женщинах. Вильфреду и Фатиму забрал Кэмпбел. Логу досталась Туллию. Алису Геринг с неделю подержал у себя, а затем передал одному из своих помощников, некоему Манфреду фон Кройшафту. Говорили, что Геринг негодовал по поводу холодности Алисы и даже собирался отдать ее на потеху своим телохранителям. Но Кройшафт выпросил ее себе.
Бартон был в отчаянии. Он видел ее то в постели Геринга, то — в объятиях Кройшафта, и эти мысли сводили его с ума. Он должен отомстить этим скотам — или умереть. Поздно ночью он тихо выбрался из большой хижины, в которой спал вместе с двумя дюжинами других невольников, прокрался в хижину Тар-гофа и разбудил его.
— Как-то вы выразили уверенность, что я буду на вашей стороне, — прошептал он в ухо рыжему израильтянину. — Собираетесь ли вы посвятить меня в свои планы? Должен предупредить вас, что если вы не сделаете этого немедленно, я начну действовать сам — вместе со своей группой и всеми людьми, которые пожелают к нам присоединиться.
— Руах рассказал мне еще кое-что о вас, — тихо ответил Таргоф. — В его историях не все для меня ясно. Но могут ли евреи доверять человеку, который написал такую книгу? И где гарантии того, что после победы над общим врагом этот человек сам не примется за евреев?
Резкий ответ уже готов был сорваться с губ Бартона, но он сдержался. Помолчав немного, он заговорил, и слова его были спокойны и холодны.
— Прежде всего, мои действия — там, на Земле, скажут вам больше, чем любая из моих книг. Я был другом и покровителем многих евреев, и они испытывали ко мне искреннюю приязнь...
— Подобное утверждение обычно предваряет нападки на евреев, — прервал его моряк.
— Возможно. Однако, если бы даже Руах был прав на мой счет, Ричард Бартон, которого вы видите перед собой, — совсем не тот Бартон, что жил на Земле. Я думаю, каждый человек как-то изменился, попав сюда. Если этого не произошло, то он просто не способен измениться. И тогда ему лучше было бы умереть... Я провел в долине Реки четыреста семьдесят шесть дней и многое узнал за это время. Я не отношу себя к тем, кто неспособен измениться. Я слушал Руаха и Фригейта. Я спорил с ними — часто и жестоко. И я много думал об их словах, хотя не всегда признавался себе в этом.
— Ненависть к еврееям — чувство, врожденное с детства, — сказал Таргоф.— Она впечатывается в нервные клетки, становится безусловным рефлексом. Раздается звонок — и собачка профессора Павлова пускает слюну. Произнесите слово «еврей» — и в клетках нервной системы подымается буря, которая ломает цитадель разума. То же, что происходит со мной, когда я слышу слово «араб». Но у меня есть вполне реальная основа для ненависти к арабам.
— Больше я не буду просить, — спокойно произнес Бартон. — Ситуация такова: либо вы доверяете мне, либо нет. В любом случае, вы знаете, что я собираюсь делать...
— Я верю вам, — сказал Таргоф. — Если вы способны изменяться, то я могу сделать это тоже. Я буду делить с вами кусок хлеба и сражаться рядом в бою. Мне хочется думать, что я не разочаруюсь в вас. Теперь скажите мне: если бы вы планировали восстание, то каким образом лучше всего его осуществить?