Век Зверева

За пять минут ожидания он осматривает комнату. Его не интересует сейчас, какие книги стоят здесь на полке, какой марки телевизор, что за офортик на стене. Баула нацистского нет нигде. Как нет и чумных карандашей. Он встает и заглядывает в дальние углы, хочет раскрыть шкаф, но новые шаги доносятся из-за двери. Зверев занимает выбранное место, слева от двери. Дверь распахивается, и вот он, курьер чебуречный. Времени на сантименты нет. Зверев бьет его по голове ручкой пистолета, хватает за правую руку, дергает, бьет еще раз в темя и бежит по коридору, потом по лестнице вниз.

Шток сидит за столом, на котором пиво баночное и, действительно, чебуреки. Точнее — последний из них, уже надкушенный. Банки консервные, сыр, толсто порезанный. Ну любит Зверев все это, любит и потому оценивает мгновенно качество застолья.

Он стоит в одних носках и свитере, стволом покачивает вверх-вниз, а Шток, осоловелый, ужасается, и вертится, вертится в голове его колесико, дурные и тупиковые варианты меняются на сносные, только Зверев готов просто стрелять. До того уже осточертела ему вся эта история.

— За сумкой пришел?

— За ней.

— Как нашел?

— Жрать меньше надо.

— А! Уважаю. А друзья твои здесь?

— Недалеко. В автомобиле.

— Ну, это ты врешь.

— Попробуй, проверь.

— Наверху что?

— Все локализовано. Баул где?

— Зачем он тебе? Я все равно — смертник. Я не знал, что там за папочки. Клянусь. Ты же грамотный человек. У тебя голова не чета моей.

— Не скромничай.

— Давай сожжем папки.

— Баллончики там?

— Там родимые.

— Что за история с матросом?

— Круто.

— Ты понимаешь, что за мной не просто ГРУ, а новая генерация этого учреждения? Та, что для новой общественно-экономической формации?

— Да не будет никакой формации. С ГРУ, без ГРУ, размажут нашего брата по среднерусской равнине.

— Баул.

— Да что за слово такое? Сумка как сумка.

— Классический баул. Старое русское слово.

— Ты, лингвист. Я тебе все отдам, только дай мне выйти отсюда и капитана освободи, если он еще жив.

— Это худой?

— Худой не толстый. Слушай. Я сжечь уже все хотел. И баллоны эти утопить. Чтобы не светиться. Хочешь — так и сделаем, и уплывем сегодня?

— Что это за матрос?

— Это эмпирическая проверка знаний была. А потом мы обкакались со страха и сбежали. Наш матрос. С судна. Судовая роль. Знаешь такую?

— Теперь ты за матроса?

— Я. А хочешь, вместе? Зверев? Хочешь? Ты пойми, что домино это уже падает. Посыпались фишки. Под одну из этих папок трупов нагородят до самого неба. И мы будем внизу. Нашел же приключение на старости лет.

— Баул.

— А отпустишь?

— Отпущу, — помедлив, ответил Зверев.

— Смотри. Не кинь старика Штока. Встать можно?

— Только ничего лишнего. Иначе голову твою в духовку засуну.

— Верю.

Шток поднялся. Пошел к выходу из дома.

— Я не обут.

— А это — твои проблемы.

— Справедливо.

— Вон тапки у дверей. Надевай.

— Гут.

Во дворе Шток прошел к другой домовой постройке, более основательной. К гаражу. Ключ в кармане нашелся. Выключатель электрический на месте, лампочка загорелась. Шток прошел внутрь, Зверев за ним. В гараже много может быть в наличии предметов для ближнего боя.

— Стой. Где?

— В багажнике.

— Открывай машину. И не говори, что ключи у капитана.

Шток открыл правую дверцу белой «девятки».

— Теперь окно левое открой. Переднее.

— Будет исполнено.

— Теперь стой на месте.

Зверев прошел к левой дверце, открыл ее, сел.

— Теперь садись ты. За руль.

— У меня прав нет.

— Не важно.

— А ворота кто откроет?

— Вначале выезжай во двор. Вот так. Аккуратно. На «девятке» приехал, на «девятке» уеду.

Зверев проверил бардачок. Документы, денег немного, мелочь всякая. Нет оружия. На пол глаза скосил, на заднее сиденье. Потом вынул ключ из замка зажигания, вообще все ключи у Штока отобрал. Вышел, пятясь, из машины, открыл ворота. Если бы сейчас Шток выскочить попытался или другой фортель выкинуть, расстрелял бы его несомненно. Всю бы обойму выпустил…

— Куда?

— По Суворова езжай. К первому форту.

— Ты же не местный. Откуда город знаешь?

— Надо будет, японский язык выучу за ночь. На бытовом уровне. Нам иначе нельзя.

— Кому вам-то?

— Тем, которые остаются.

— Ну, дело хозяйское. Капитан-то жив?

— Несомненно.

— А тот?

— Приспичило тебе за чебуреками отправлять дурака? Так бы уже принимал душ перед дальней дорогой. Сегодня?

— Сегодня.

— Счастливого пути. Только останови пока машину. Так. Выходим.

Зверев заставил Штока открыть багажник, достать баул, открыть его. Он не знал, о какой папке идет речь.

— Все здесь?

— Все. Хорошо. Ставь его в багажник, подальше.

Когда Шток наклонился, Зверев резко опустил крышку. Удар пришелся туда, куда и нужно. По темени. Для верности он добавил еще раз рукояткой. Потом перевалил тело в багажник, захлопнул. Баул взял с собой в салон.

Зверев позвонил в бункер из телефона-автомата у ресторана «Атлантика». Через тридцать минут его должна была забрать «аварийка». Но на этом везение Юрия Ивановича кончилось.

Ему следовало давно бросить машину и добираться до бункера на общественном транспорте, насколько это было возможно. Но причина его путешествия на чужом автомобиле с полуживым Штоком в багажнике — банальное отсутствие жетонов для телефона-автомата. Лишь у швейцара ресторанного нашелся жетон, но и он же заподозрил неладное, поскольку Зверев был перемазан и потерт, а взгляд имел диковатый. Когда Зверев позвонил не из гардероба, что предлагал ему швейцар, а отправился к кабине метрах в пятидесяти, он призвал линейного дежурного.

— Старший сержант Костров. Машина ваша?

— Моя конечно.

— Документики будьте добры…

— Буду.

Зверев полез в бардачок, для чего пробрался-таки в кабину с правой стороны, бросил тело на сиденье слева, ключ вставил, повернул, и машина не завелась. Сержант имел при себе табельное оружие, но, пока он его доставал, Зверев уже опередил его:

— Стоять. Не двигаться.

Снова и снова ключ, педаль… нет. Тогда он взял баул и, продолжая испытывать судьбу и длить замешательство милиционера, побежал.

Это — самый центр города. Как занесло сюда Юрия Ивановича? Ведь он все проделал в тот день исключительно грамотно.

Объяснить членораздельно, как ему удалось уйти от всей калининградской милиции, он не смог. Просто он метался: то в проходные дворы попадал, то, угрожая оружием, проезжал квартал-другой на чем попало. В него стреляли. Но ногам. Одна пуля проскочила через мякоть бедра. Вторая раздробила-таки кость на левой ноге. Ведомый инстинктом каким-то диким, отщелкивая клеточки плана города в голове, города, который он и знал-то только в виде плана, он уже часа в четыре утра, перевязав где-то в смрадном ночном туалете ногу, оказался под дверью той квартиры, из которой его выводил однажды Бухтояров. Круг замкнулся.

И здесь фортуна снова повернулась к нему лицом. Неизвестно о чем он говорил ей в первый раз в магазине «24 часа». Но что он мог сказать теперь, через дверь, ночью, после того как навлек однажды группу захвата ФСБ на эту квартиру, — было невозможно представить. Однако его впустили вновь.

Возвращение Зверева

Никому и нигде не могло прийти в голову, что Зверев может опять явиться здесь. Ночь. От шагов на лестнице холодеют затылки жильцов за закрытыми дверями. В городе что-то происходит. Шаги стихли. Тихий разговор через дверь. Долгое молчание, потом опять разговор. Наконец дверь госпожи Гагариной открывается.

— Починила квартиру? Отремонтировала?

И рухнул Юрий Иванович на пол. И кровь стекает на чистые половики. Хорошие знакомые у Тани Гагариной.

Когда Зверев очнулся, раны его были обмыты, перебинтованы, и сам он лежал на тахте. Ночничок горел смирно и весело. Пути Господни неисповедимы. Предметом разговора в ту ночь они выбрали Варшаву. Зверев никогда там не был. Таня была. Он спрашивал, она отвечала.