Век Зверева

Не познакомившись с гостями своей пассии, барабанщик сорвал с бутылки колпачок, плеснул себе полстакана и не раздумывая выпил, потом зашарил по столу глазками, увидел краковскую колбасу в блюдце и воспарил.

Омлет был желтым, как солнце, с оранжевыми краями. Так запеклась корочка. Он пузырился и пытался вылезти из сковороды, но животворное тепло уже уходило внутрь, и барабанщик подтащил это тлеющее в глубине, прекрасное и знойное чудо, схватил вилку, откромсал изрядно и отправил первый кусок в неопрятный рот. Он был плохо выбрит, а над губой и вовсе топорщились какие-то полуволоски, теперь к ним пристали желтые крошки. Такой вот был барабанщик. В джемпере и брюках в полоску. Молчание повисло над трапезой. Только почавкивал барабанщик, и посмеивалась Прекрасная Дама, да конфузились Иван с Птицей.

— Ну, мне пора, — объявил художник.

— И мне тоже, — поднялся лейтенант.

— Ну уж нет, — подвела итог принцесса. — Кончай чавкать, дружок, — остановила она едока, отобрала сковородку с остатками великолепия, пододвинула Ивану, пошла за стопками. А барабанщик плеснул себе еще грамульку в чайную чашку, хлебнул, расслабился.

— Какие проблемы? — спросил он низким голосом.

За застольной беседой они скоротали время до полудня.

— Ну мне все же пора, — встал-таки Птица.

— А куда ты торопишься? — воссияла мадам.

— Чего ты, посиди, — обиделся барабанщик, — ты на расческе не играешь?

— Да, — отвечал Птица, — ты угадал. Я играю на расческе. Но только на своей. Я брезглив. Но, как ни странно, испытываю сейчас желание сыграть на своей расческе что нибудь этакое. Правда, она у меня дома. И поэтому я пойду.

Окружающие переглянулись.

Он спустился вниз на лифте и наконец-то вышел на улицу. Домой. К себе. В мастерскую. Оплачено на полгода вперед. Ему было уже безразлично, какой сегодня день, тем более что он опять забыл это. Пошел мелкий, из другого времени года дождичек. Как великолепно было ему сейчас идти и думать о горячей ванне и чистой рубахе. Но тщетно…

— Эй! Малахольный! — крикнули с проезжей части.

Это прекрасная обладательница барабанщика окликала его из такси. А в машине конечно же сам барабанщик и Иван. И барабан размещался между ними. А хозяин барабана разминался, несмотря на тесноту салона, вертел между пальцами палочки, хотя в такой барабан палочками не бьют.

— Садись, дорогой. Нам по дороге…

Все было на месте. Ларек, дворик, парадное. А там наверху — мастерская.

Он пропустил всех в комнаты, а сам прошел в ванную и открыл вентили. Воды не было. Тогда он снял со шнура давно высохшую рубашку, переоделся, глубоко вздохнул и вышел к посетителям. Те хмыкали и осматривали Птицины художества. А посреди комнаты стоял барабан.

— Очень миленький натюрмортик, — сказала Прекрасная Дама.

— Вот этот пейзажик тоже ничего, — поддакнул лейтенант.

— Все дерьмо. Ты извини, маэстро, все дерьмо, — сказал барабанщик. — Давайте лучше полабаем.

Птица попросил у барабанщика сигаретку, раскрошил ее, отделил тонкую, почти берестяную бумажку, приложил к своему гребешку, приник губами к этому инструменту и заиграл. Томный и обольстительный блюз исторгнулся в мир, сорвалась с губ мелодия.

Птица припоминал мелодии и осмеливался их трактовать, а Дама кивала головой. Птица играл и играл, заходился в трелях и синкопах…

— Ну, хватит, — прервала наконец концерт она, — мы так до утра будем развлекаться.

— Ладно, — горько вздохнул барабанщик, — где Зверев?

Птица продолжал некоторое время играть по инерции, радуясь, что утомительное и нескладное ударное сопровождение не мешает ему более.

— Дай сюда, — отобрал у него расческу Иван, при этом поранив десну.

В мастерскую входили еще люди и еще.

— Где Зверев?

— Кто такой Зверев, Ваня?

— Ты Ваней назвался? Молодец… — захохотали вновь прибывшие. Их было пятеро. На столе уже красовался кейс, он открылся как бы сам собой, показав свое чрево с ампулами и шприцами.

— Ты хочешь сказать, что видел в то утро Зверева Юрия Ивановича, находящегося в международном розыске, в первый раз?

— Так точно.

— В армии служил?

— Я думаю, вы лучше меня знаете, где я служил, а где нет.

— Хорошо. Наверное, лучше. Как и то, что тебе еще придется послужить. У тебя дефицитная воинская специальность. Водитель боевой машины пехоты. Мог бы в армии стенгазеты ваять. Так нет же. Выучился.

— Это он по стечению обстоятельств. Был разжалован из художников за непотребно-интимные отношения с женой капитана Строева.

— Вяло текущие войны продолжаются по всему периметру страны. А водители БМП там ох как нужны. Ты просто очнешься утром в Буденновске. Там скоро будет опять жарко.

— Да не знаю я никакого Зверева, суки подлые. Мужик, который картину у меня купил, может быть, и Зверев. Может быть, и Юрий Иванович. Но я его видел в первый и в последний раз.

— И совершенно незнакомого человека выпускаешь через черный ход, даешь ему для прикрытия холстину…

— Картину.

— Ага. Значит, признаешь, что давал ему для маскировки картину?

— Он у меня ее купил.

— Очень удачный формат. Как раз по его росту. Потом была найдена возле мусорного контейнера в соседнем дворе.

— То есть как?

— А так, что дом твой под наружкой. Но на старуху бывает проруха. Ждали из одного подъезда и Зверева, а вышел из другого мужик, прикрытый картиной и в другой обуви. Он же и обувь переменил, выйдя с черного хода. А его родные кроссовки — вот они… Покажите. В них он был?

— Точно. Я еще удивился. Одет прилично, а кроссовки какие-то разбитые.

— Он их в мусорном баке нашел. Сумка была с ним?

— Сумка дерматиновая, черная.

— Вот в этой сумке и были его туфли. Настоящие. Провел наружку, как детей. А там и были дети, по большому счету. Но мы-то люди взрослые. Ты не сомневайся, дружок…

…Потом Птице сделали первый укол. Когда вращение миров приостановилось и огромное солнце другой галактики стало приближаться и жечь нестерпимо, ему захотелось говорить, а потом кричать, просить, чтобы не было так больно. И ему сделали еще один укол. Теперь он был благодарен всем, а более всего Голосу, который распорядился убрать боль…

Вот он, двор в Купчино, в котором прошло детство Юрия Ивановича Зверева. Многоэтажка не характерная. Институт усовершенствования учителей, пятиэтажное кирпичное здание сталинских времен вошло в ткань нового района, вросло в нее, замкнуло свободное пространство двора. Некоторая аномалия.

У меня удостоверение корреспондента газеты «Труд». Когда выбирали издание, решили, что нужно взять нейтральное, ни красное, ни белое, ни желтое. «Труд» подходил во всех отношениях. Естественно, у меня были только корочки, аккредитационная карточка, запечатанная в пластик. Хотя фамилия там стояла действующего журналиста. Разговоры предстояли на уровне «пивного ларька» и скамейки. Я добросовестно включал диктофон, записывал что-то в блокнот. Легенда: готовится материал о героическом Юрии Ивановиче, у которого горячее сердце было, холодная была голова и твердые руки. Этакий очерк. Неизвестное об известном. Жил герой среди нас, ловил преступников, как Бог дай каждому следователю или оперативному сотруднику. Посмертно представлен к правительственной награде. Цель моя — влезть в шкуру Зверева, смоделировать его действия во внештатных ситуациях, составить круг возможных знакомств и адресов в других городах, где он мог скрываться в данное время. Как бы я ни относился к общественно-политической ситуации в стране, запускать оперативно-тактические ракеты по дворцам культуры, расстреливать шоу-бизнес из крупного калибра — дело нехорошее.

Но, насколько я мог судить о Звереве по материалам дел, которые он вел когда-то, по характеристикам, по рассказам коллег, он вошел в работу по своему последнему делу в точно такой же системе нравственных координат, в которой находился сейчас я. Пошел на сговор с преступниками, так как начальство не могло ему разрешить такие ходы. Но ради успеха всего предприятия допускается и такое. Победителей не судят. Далее — свобода совести. В принципе и мотивация его понятна. Хозяин — фигура многомерная и двусмысленная.