Факультет чудаков

— Дома ли Франц Бородкин? — осведомился художник Колобков с таким видом, как будто он был старым знакомым и частым посетителем Франца Бородкина.

— Франц дома, — сказала хозяйка и показала пальцем на одну из дверей.

Войдя в указанную комнату, Колобков заметил фигуру человека, сидевшего на ломберном столике, подвернув под себя ноги, как портной. Столик не был устойчив и покачивался, покачивая фигуру человека, сидевшего на нем. Фигура что-то шила так неловко и неумело, точно она впервые держала в руках иголку. Колобков пристально посмотрел на шившую фигуру. Это не была фигура абстрактного гражданина.

— Вы гражданин Франц Бородкин? — спросил художник Колобков.

— Да, я буду Франц Бородкин, — сказала фигура, — а вы что скажете, гражданин фининспектор?

— Во-первых, я не фининспектор, — сказал Колобков.

— Прошу вас, садитесь, — сказала фигура и, поспешно соскочив со столика, подала ему стул. — Простите, пожалуйста. Вас прислал Федор Григорьевич. А я принял вас за фининспектора. И сел изображать из себя портного. Приходится. А ведь раньше у меня был магазин готового платья. Утром надену костюм, вечером раздену. Да что я вас задерживаю. Прикажете примерить?

«Фу, дьявол, я могу опоздать», — подумал Колобков.

Но фигура, так неумело изображавшая из себя портного, уже успела загородить ему выход.

— Вот коричневый костюм, — продолжала фигура, — а вот синий шевиот. Недорого, или вам, может, черный? Ну, как Федор Григорьевич изволит поживать? В добром ли здравии? И супруга их?

«Да я не знаю никакого Федора Григорьевича, никакой супруги», — хотел было сказать художник Колобков, но ничего не сказал, потому что заметил, что шея, плечи и живот собеседника показались ему достойными внимания.

— Не двигайтесь, — приказал он, — и не шевелитесь.

Франц Бородкин застыл, испуганный и торжественный, в нелепой позе.

Колобков достал блокнот и карандаш и критически осмотрел позу Франца Бородкина. Поза ему не понравилась.

— Двигайтесь, — разрешил он, — шевелитесь. Можете даже разговаривать.

И стал быстро набрасывать на бумагу шею, плечи и живот Франца Бородкина.

— Кто же вы такой есть? — наконец решился спросить Бородкин.

— Художник, — сказал художник.

— Художник, — разочарованно повторил Франц Бородкин. — В таком случае я вас не задерживаю. Я не нуждаюсь ни в вывеске, ни в рекламе.

Колобков извинился и вышел из квартиры Франца Бородкина.

«К Виктору, — размышлял он, — или к Ивану Ивановичу?»

«К Ивану Ивановичу», — решил он и отправился к Ивану Ивановичу.

Иван Иванович, оказывается, жил в новом светлом доме во втором этаже. Художник Колобков поднялся по широкой железобетонной лестнице, похожей на лестницу Франца Бородкина, как болтливый Франц Бородкин на того молчаливого Бородкина, которого с таким нетерпением искал художник Колобков, мысленно называя его то абстрактным гражданином, то… Но лучше пока мы не скажем, как он еще называл нужного ему Бородкина.

Раскрыв широкую дверь, он очутился в просторной кухне, где стояла электрическая плита и сверкали, как самоварное серебро, котлы. Кухня была такая чистая, такая светлая, такая тихая, точно это была не кухня, а кабинет врача, вдруг превратившийся в кухню жактовской столовой. И потому на белых столиках, покрытых стеклом, лежали не хирургические инструменты, а ножи, вилки, тарелки и ложки, а в маленьких белых шкафиках хранилась не вата, а аккуратно нарезанный хлеб, и потому посредине комнаты стояло не кресло, а плита. Но, напоминая кабинет врача чисто внешними чертами, кухня отличалась от кабинета всем своим существом, как веселая работа повара от невеселой работы врача. Она вся сверкала, эта кухня, как стекло под солнцем, в то время как кабинет, сколько бы в нем ни было солнца и улыбающихся лиц, всегда будет кабинет.

Сначала, как показалось Колобкову, в кухне не было никого. Потом он заметил одетую в белое и похожую издали на врача фигуру в колпаке. Фигура делала какие-то несуразные жесты. Она брала со столика рыбу и запихивала ее куда-то под халат, точно под халатом фигуры было рыбохранилище. Она брала за хвост сначала одну рыбу и пропускала ее через халат, потом вторую, потом третью, потом четвертую и т. д. Фигура стояла спиной к Колобкову и была так занята своим делом, что не обращала на него никакого внимания. Несомненно, перед Колобковым был вор, необыкновенно спокойный вор, уверенный и неторопливый как хозяин.

«Ага, попался», — подумал художник Колобков и уже протянул руку, чтобы схватить вора за шиворот, как вдруг опустил руку. Вор оглянулся, и художник Колобков увидел все сразу его лицо, показавшееся ему примечательным.

— Где я могу тут видеть Ивана Ивановича Бородкина? — спросил он.

— Я и есть Иван Иванович, — сказал вор с таким видом, как будто ничего не произошло.

Колобков оглядел Ивана Ивановича с ног до головы. Он не был похож на искомого Бородкина, наоборот, он был полной его противоположностью, и в то же время он существенно его дополнял всеми своими движениями, всей фигурой.

— А вы по какому делу? — спросил Иван Иванович.

— Я художник, — сказал художник Колобков, — и хочу зарисовать вашу образцовую столовую.

— Пожалуйста, — сказал Иван Иванович, — который по всем признакам очевидно был руководящим поваром.

Художник Колобков, сделав вид, что зарисовывает кухню, быстро набросал фигуру повара, не упустив ни его характерных, широко расставленных ног, ни его усмешки, то исчезающей, то вновь появляющейся, ни всей позы, позы человека, не знающего, погладить ему или ударить. Он хотел было уже уйти, когда Иван Иванович его остановил.

— Я хотел вас просить, — сказал он, — чтобы то, что вы видели, осталось между нами.

И, порывшись где-то внутри халата, он вытащил одну из самых больших рыб и протянул ее художнику.

— Вы с ума сошли, — сказал художник и посмотрел на физиономию повара, который своим удивленным, широко раскрытым ртом и вытаращенными застывшими глазами напоминал физиономию рыбы.

Затем он выхватил из рук повара рыбу и пихнул ему ее в рот. Выходя, он оглянулся: повар по-прежнему стоял на том же месте, из его широко раскрытого, испуганного и удивленного рта по-прежнему торчал рыбий хвост.

Теперь оставался еще только один Бородкин. Бородкин Виктор. И художник Колобков немедленно отправился к нему. Было уже одиннадцать или двенадцать часов вечера, когда он подходил к дому, где проживал Виктор. Тревожная, одна опровергавшая другую мысли докучали ему дорогой. Он то останавливался и говорил себе:

«Поздно, — говорил он себе, — нелепо врываться к почти незнакомому человеку, который не может быть провокатором уже по одному тому, что провокатор не мог быть настолько глупым, чтобы остаться здесь, а не бежать за границу».

То снова шел. То снова останавливался и говорил себе:

«А что, если он провокатор, — говорил он себе, — и мой ночной приход покажется ему подозрительным настолько, что он скроется раньше, чем я принесу улики?»

И, вспомня свою еще не написанную картину, снова шел.

Он поднялся в четвертый этаж по лестнице, которая была не широкой и не узкой, не чистой и не грязной, не старой и не новой, и остановился у дверей, не решаясь, позвонить ли ему или пока еще не поздно вернуться назад.

Все же он позвонил и тем отрезал себе путь к отступлению, потому что не успел он отнять палец от кнопки электрического звонка, как дверь распахнулась, как будто человек, который ее открыл, ожидал уже художника Колобкова. Человек, который открыл дверь, оказался Виктором Бородкиным, тем самым абстрактным гражданином, которого искал Колобков. Не сказав ни слова, он повел Колобкова по длинному коридору с таким видом, точно давно ожидал художника. Он привел его в комнату не широкую, не узкую, не темную, не светлую, не бедно, не богато обставленную. Посредине стола стояли самовар и две чашки, а по бокам — два стула, точно все было заранее приготовлено к приходу художника Колобкова. Кроме стола, самовара, двух чашек, двух стульев, самого хозяина и художника, в комнате не было ни людей, ни предметов. Не сказав ни слова, хозяин сел на один стул. Колобков, не ожидая приглашения, сел на другой. Лицо Бородкина было то же, что в трамвае. Оно смотрело. И на том же лице тот же жил нос, те же лежали глаза, те же слушали губы.