Страница 18 из 18
Музыкант кивнул, стянул с плеч сидор, извлек сверток со старым, в заплатах, ОЗК и принялся облачаться.
Постовые, на миг оторвавшись от домино, поприветствовали Копыто, а на музыканта посмотрели равнодушно. Единственное, что могло пробудить их интерес, — плата за выход.
Копыто мазнул оборванца взглядом и презрительно бросил:
— Козел!
Тот будто почувствовал чужое внимание, зашевелился, поднялся и, неуверенной походкой подойдя к воротам, постучал по створке — то ли требовал выпустить, то ли просто от нечего делать.
Постовые его не замечали.
— Слышь, лабух, — заговорил вдруг Копыто. — Этот понедельник залетный, по слухам, голимый беспредельщик. Пытался тут хилять за блатного, мутил мужиков, арапа гнал по-черному. Ему раз ума дали, второй — он и сдернул лавировать ништяки на других орбитах.
Музыкант недоумевающе посмотрел в ответ.
— Не волокешь? Я те про осторожность толкую. Он тоже наверх собрался.
— А, понятно, — кивнул музыкант.
Бандит почесал затылок:
— У тебя хоть волына-то есть?
— Только гитара.
Копыто покачал головой:
— Ну, ты мужик нашпигованный, сам маракуй, а только дальше я тебя проводить не могу. Барон велел: до ворот — до них и дочесали, все.
— Я справлюсь. Не впервой.
Бандит еще раз покачал головой, смерил бродягу неприязненным взглядом и ушел, не сказав больше ни слова.
Осторожность… Конечно, конечно. Все неосторожные умерли еще в первые месяцы после… ну, когда все закончилось и стало понятно, что отныне и очень может быть навсегда человечество вынуждено ютиться в холодных, сырых туннелях. Жизнь научила, а кого — нет, так тех больше и нет. Нелегко было усвоить урок, но разве имелся выбор?
Возможно, многие завидовали тем, кто не успел добежать, для кого все закончилось быстро и просто. Такие и сами остались там же — в первых месяцах, что выдались труднее всего. Сейчас-то все уже проще. Конечно, если специально не усложнять.
Проще и легче идти по линии наименьшего сопротивления и устраиваться каждому в своем уголке. Но сидеть безвылазно на пригревшей тебя станции — значит, медленно себя убивать. И только надежда — тот обруч, что не дает разорваться сердцу. Мы живем лишь потому, что надежда обращается к памяти, и не важно, что обе нам лгут.
Именно потому каждый год, день в день, музыкант бросал все свои дела и ехал через полметро на Третьяковскую, рискуя не вернуться. Его вела надежда, как миграционный инстинкт ведет птиц. Да, она плохой поводырь, но очень хороший спутник.
Музыкант отсчитал десять патронов — плату за выход — и аккуратно, чтобы не раскатились, выложил перед бойцами на стол. Те бросили домино и без лишних слов завертели ручки механического привода ворот.
Загремели, заскрипели шестерни, и створки медленно поползли в стороны. Образовалась узкая щель — как раз протиснуться боком. Первым в нее пролез бродяга. Музыкант постоял немного, подождал — из темноты неуютно тянуло холодом и сыростью, — а потом шагнул следом. Тотчас постовые завертели рукояти в обратную сторону.
Створки ворот сошлись с глухим стуком, символически разделив жизнь музыканта на две неравные части: ту, что до, и что после — будто судьба подвела итог одному этапу и начала новый. Гадать, каким он будет, бессмысленно — проживешь и узнаешь.
В первые секунды, когда станционные гул и полутьма оказались отрезаны массивной металлоконструкцией, музыкант думал, что ослеп и оглох. Он стоял, привыкая к новому месту, пробуждая в себе чувство опасности. В метро, конечно, тоже необходимо вести себя осторожно, но та осторожность по сравнению с этой просто беспечность.
Разумеется, на самом деле тут не было тишины: негромко скрипел песок под ногами переминающегося в стороне бродяги, откуда-то спереди доносилась робкая капель, и темнота не была столь уж непроглядна: издалека белым светом манил к себе выход.
Включив фонарик, музыкант медленно двинулся вперед.
Парадоксально, но с этой стороны ворот коридор был намного чище. Настоящий мусор — куски штукатурки и облицовочной плитки — появился только у подножия замерших эскалаторов. Потом под ногами захрустело битое стекло, словно чьи-то хрупкие кости. Впрочем, может, это и были кости — тех, кому не повезло. Или, наоборот, повезло — как посмотреть. Каждый шаг взметал облачко пыли. Пятно света помалу приближалось.
Бродяга поднимался рядом по параллельной лестнице эскалатора.
Наверху музыкант остановился, чтобы надеть старенький ГП-5. На поверхности были и другие опасности, кроме радиоактивной пыли, и гораздо страшнее — но не отказываться же из-за них от защиты совсем? Музыкант планировал вернуться в метро — и хорошо бы живым и здоровым — попытать счастья в следующий год, если в этот судьба опять посмеется над ним.
— Эй, человек! — окликнул его оборванец. — Эй! Да постой же!
Но музыкант не услышал: маска противогаза закрыла уши, да и сам бродяга нацепил старый промышленный респиратор, и его голос прозвучал глухо.
Музыкант упруго шагнул вперед, держась середины улицы, по серому асфальту, испещренному глубокими трещинами, на котором, если приглядеться, еще можно заметить полосы разметки — настоящее чудо, ведь столько лет минуло.
Здесь все оставалось почти как раньше — если закрыть глаза на то, что невысокие старинные домики лишились крыш, а их окна — стекол. Может, это произошло тогда… а может, просто неумолимое время взяло свое. Дорожные знаки, магазинные вывески, рекламные плакаты, выцветшие и обвислые, — все на прежних местах. Почерневшие решетки заборов, и контактная сеть, питавшая когда-то троллейбусы, и ржавые скелеты автомобилей, усыпанные прошлогодними листьями, — все нетронуто и забыто.
Каждый раз, оказываясь на поверхности и глядя на остовы машин, музыкант представлял, что находится не в огромном городе, а на кладбище странных металлических насекомых. Инстинкт заставлял их выстраиваться друг за другом в длинные цепочки, образуя причудливые фигуры, видные, наверно, даже из космоса.
От этих мыслей его бросало в дрожь, он оборачивался и замирал, подозрительно разглядывая мертвые здания. Но опасности не спешили себя проявлять — должно быть, ему просто везло.
— Куда бежишь-то? — бродяга, отчаявшись докричаться, чуть обогнал музыканта и схватил его за рукав.
Музыкант, остановившись, повернулся к нему и смерил взглядом, памятуя слова Копыта держаться с осторожностью.
— Слушай, тебе в какую сторону? — оборванец, по-видимому, просто не мог молчать. — Идем вместе. Вдвоем-то все легче. В одиночку здесь очень опасно — схарчат и даже имени твоего не спросят. С моим приятелем вот случай был: он так же отправился наверх и вдруг запропал. День его нет, и два. Ждали да ждали — так и не дождались. Потом уже искать пошли, и, не поверишь, нашелся только ботинок — левый, а больше ничего и не осталось от человека. Это, правда, не здесь было, а на Ленинском проспекте, и давно уже, только вот…
Музыкант дернул рукав, освобождаясь, и, не говоря ни слова, двинулся дальше.
— Ты чего угрюмый такой? — бродяга ступал рядом, не отставая ни на шаг. — Меня Хлопушом звать, а тебя?.. Я раньше на Калужской обитал. Хорошее место. У меня там все схвачено было: свое небольшое дело, признание, успех, процветание. Подо мной целых пять бойцов ходило, пока не вышел конфликт с тамошними общинниками. Из-за сущего пустяка, кстати, конфликт-то. Они такие мелочные люди — в натуре сволочи. Нет, чтобы разобраться, сразу поставили вопрос ребром: или к стенке встаешь, или прочь со станции, и чтоб дорогу сюда забыл. Ясное дело, лучше изгнание, чем сыграть в ящик.
Он запнулся на ровном месте, едва не упал, умолк — к сожалению, ненадолго:
— Ты не смотри, что у меня вид такой потасканный. Я не какой-то там бич. Я на самом деле уважаемый человек, меня многие знают. Просто судьба нелегкая. Ленинский проспект, опять же, не остров Святой Елены. Я там кантовался первое время, пока дела не пошли на лад, и если бы не один нелепый ин-цин-дент, — бродяга произнес это слово по слогам, — и сейчас бы жил — не тужил. Кстати, а что у тебя в футляре? Неужели гитара?
Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте