Страница 20 из 89
…На вечернем небе прорезываются звезды. Они чуть видны, только что загораются, далекие и бледные.
А я плыву и плыву. Живет надежда: «Авось заметят и спасут». Холодно! Только бы судорога не схватила. Если онемеет нога или рука — тогда я обречен на гибель.
Мимо проплывают ящики с надписью крупными буквами: «Театр КБФ». Какое счастье! Эх, ухватиться бы за такой ящик! Тогда продержусь хоть сутки. Решаю охотиться за ящиками. Из последних сил подгребаю к ним, но, как на грех, налетает волна, и ящики уносит далеко вперед. Нажимаю снова, еще несколько энергичных гребков — и один из ящиков будет мой. Нас разделяет какой-нибудь десяток метров. Еще одно усилие — и как крепко я за него вцеплюсь чем угодно: руками, ногами, зубами!.. Нет, не судьба мне завладеть ящиком. Проклятая волна налетает откуда-то со стороны и опять отбрасывает меня.
Навстречу плывут канцелярские счеты — обыкновенные счеты с деревянными желтыми костяшками. Поймать счеты — не выход из положения, но и они кажутся здесь драгоценной находкой. Подплываю к ним, протягиваю руку. Волна и их отбрасывает далеко в сторону.
Солнце садится, окрашивая потемневшее небо красноватыми отблесками. «Темнота — самое страшное. На всю ночь меня, конечно, не хватит…» Мною овладевает страшное безразличие. Лежу на спине и думаю: «Теперь черт с ним, будь что будет». В теле появляется расслабленность, силы сдают, и сознание постепенно угасает.
Не видно людей, вода не доносит их голоса, только шум волн, и больше никаких звуков не улавливает мой слух. Я остался один. Один среди моря.
И сколько бы я ни кричал, сколько бы ни старался найти точку опоры — все зря, все понапрасну. И тут, в душевном смятении, в хаосе мыслей и чувств, появляется новое ощущение. Страх! Он парализует и тело, и сознание.
Мне холодно. Озноб растекается по всему телу. Мерзнут не только руки и ноги, холод забирается в сердце, оно леденеет, и это самое страшное — я, кажется, теряю над ним власть…
На море свежеет, волны больше, круче, свирепее… Огромный пенящийся вал несется издалека, подбрасывая на гребне мое тело. Но что это? Прямо на меня идет катер. Быть может, это галлюцинация? Нет, его бросает, он раскачивается с борта на борт, но идет, идет ко мне на помощь.
Я готов выпрыгнуть из воды. Из последних сил поднимаю то одну, то другую руку. Только бы заметили и не отвернули в сторону. Нет, уже не отвернет. Я различаю его острый нос, разрезающий волны, и нескольких матросов, стоящих на борту, и особенно ясно вижу одного, который держит толстенный трос и готовится подать его мне.
Катер подходит ближе и стопорит ход. Мне бросили конец. Судорожно хватаюсь за упругий трос и повисаю в воздухе. Катер болтает на волне. Что-то мешает матросам вытащить меня на палубу. Руки мои слабеют, и я больше не в силах держаться. Помимо моей воли трос выскальзывает из рук, и я опять лечу в воду. Ударяюсь головой о что-то твердое. Все разом исчезает в потемках. Прихожу в сознание оттого, что опять захлебнулся. Открываю глаза — возле меня канат с восьмеркой на конце. Руки окоченели, пальцы не сгибаются. Левую ногу удается просунуть в петлю. За ногу меня и вытягивают на палубу.
Твердая палуба — родная наша земля.
С жаром целую первого попавшегося матроса — и сразу мысль: чем отблагодарить за спасение? Взгляд останавливается на руке с часами. Отстегиваю цепочку и сую часы в руку матросу. Он отказывается:
— Что ты, не надо!
Я заставляю его принять свой скромный подарок. Матрос осторожно ведет меня в кубрик, укладывает на койку и прикрывает теплым байковым одеялом.
— Водку пьешь, браток?
— Нет, нет, — дрожащими губами отвечаю я.
— А спирт?
— Нет.
— Да ты не стесняйся, тяпни маленькую — и сразу согреешься.
Я даже не в силах разжать рот, сказать что-нибудь, глаза мои закрываются. А матрос продолжает уговаривать:
— Согреться надо, выпей стопочку. Смотри, дрожит у тебя каждая жилка.
Тело сводит судорога. В голове туман. Все куда-то проваливается, исчезает…
Просыпаюсь утром от шума в моторном отсеке.
До меня доносятся тревожные голоса:
— Быстрее огнетушитель!
— Нет, лучше шубой! Шубу давайте!
Я слышу за переборкой удар, звон стекла и шипение струи огнетушителя.
Шум быстро стихает. Мой спаситель-матрос заглядывает в кубрик, трогает меня за плечо и спрашивает:
— Ну как дела?
— Что у вас там за шум? — спрашиваю я.
— Да так, маленькое происшествие! — смеется он. — Твои часы беду принесли. Хотел я их подсушить, смазать и вернуть тебе. Снял, значит, стекло, положил на мотор, рядом с масляной тряпкой, и совсем забыл. Стекло-то, оказывается, целлулоидное. Ну оно и загорелось. А кругом бензин. Хорошо, моторист заметил, а то пришлось бы тебе еще раз плавать. Так что прошу больше не делать таких подарков.
Через люк льется дневной свет. За стеной ритмично стучат моторы и слышится спокойный повелительный голос командира катера: «Лево руля!», «Право руля!». И время от времени короткое, как меч разящее слово: «Бомба!» Глухой удар прокатывается вслед за этим по воде. В кубрике все падает со своих мест от сотрясения. Чтобы не свалиться с койки, хватаюсь за барашки иллюминатора.
Сквозь все это, сквозь взрывы и постукивание моторов слышен протяжный крик:
— Человек на мине!
Что за чертовщина такая? С трудом поднимаюсь с койки и, как пьяный, шатаясь, держась за поручни, выхожу на палубу. Моторы отрабатывают задний ход, а впереди маячит захлестываемая волнами голова человека, словно припаянного к круглому телу мины. Смерть и спасение! Кажется, и то и другое сосредоточено в этой мине. Отпусти он ее хотя бы на миг, лишись ее опоры — и, обессиленный, не сможет двигаться дальше, пойдет ко дну. Это, невероятно, но это так — мина сейчас спасательный шар в схватке человека со смертью!
— Отплывайте в сторону! — передает командир в мегафон. — Сейчас мы к вам подойдем!
А человек или не слышит, или не в силах оторваться от своей страшной спутницы.
В конце концов он все же отделяется от мины. На самом малом ходу приближается к нему катер.
Бросили конец, и человек жадно вцепился в него пальцами. С концом, крепко зажатым в ладонях, поднимают на палубу юношу в матросской форме, с посиневшим лицом и застывшими, устремленными в одну точку, стеклянными, словно окаменевшими, зрачками.
Двое матросов держат его под руки.
— Бросай конец. Сейчас уложим тебя в кубрике.
Юноша никак не реагирует.
— Дай конец-то. Ведь он тебе больше не нужен, — уговаривает боцман, склонившись над ним и глядя ему прямо в лицо.
Парень словно неживой.
— Да помогите ему разжать пальцы! — кричит с мостика командир катера.
Боцман пытается разжать пальцы. Безуспешно. Они словно срослись с пеньковым концом.
— Ого! Крепко схватил. Нет, ничего не выйдет, — заключает боцман, сообщая об этом командиру катера.
— Тогда руби конец! — приказывает командир. Боцман вытаскивает топорик и несколькими ударами обрубает конец.
Так, с остатками пенькового троса, крепко зажатого в руках, спасенного несут в кубрик и укладывают на койку.
Губы его дрожат, глаза полузакрыты. Приходится долго оттирать его спиртом, пока краска не проступает на покрытых пушком щеках.
— Я… из училища… Фрунзе, — с трудом произносит он, приподнимается на койке и смотрит в круглое стекло иллюминатора.
Катер отходит в сторону. Грохочет выстрел. Оглушительно взрывается расстрелянная мина, на которой курсант-фрунзевец продержался всю ночь.
— А как же это вы с миной встретились? — спрашиваю, когда он приходит в себя.
— Плавал, плавал, смотрю — мина. Обрадовался. Схватился за нее. Решил, нет худа без добра: лучше взлечу на воздух, а живым ни за что немцам не дамся.
Еще не затих в ушах металлический гул, как снова слышны голоса матросов:
— Справа по борту мина!
— Слева мина!
— Прямо по курсу мина!
Сплошное минное поле! Моторы работают на малых оборотах. Все способные двигаться выбежали на палубу, Мины окружают наш маленький корабль.