Первомайка

От такой неожиданно горькой новости я опять выругался и быстро проговорил майору-замполиту:

— А я вчера все думал, что наша артиллерия может их случайно зацепить. Стволы-то изношены.

— Ну «Витязи» так и подумали, когда в первый раз в атаку поднялись за этим «огневым валом». Снаряды тогда рвались в пятидесяти метрах от бойцов, и им показалось, что артиллеристы их накрыли. Первая атака не получилась. Потом им объяснили, что огонь по ним не велся, и увеличили дальность разрыва снарядов до ста метров.

Когда сделали второй «огневой вал», то все пошло нормально и бойцы «Витязя» смогли ворваться в Первомайское.

— Ворвались, а потом все равно пришлось оставить захваченные дома, сказал с горечью я, и мы спустились вниз к дневке.

Гревшийся у огня разведчик сразу же полез занимать освободившийся окоп, где постоянно сидела наша фишка.

— Наблюдай за вертолетами. Если будут промахиваться — сразу зови меня или своего командира, — приказал ему майор-замполит.

— Понял! — сказал боец и взялся за полевой бинокль.

Во второй группе была любительская видеокамера, которой снимали интересные моменты вертолетных атак. Ближе к обеду эта камера снимала уже стрельбу из огнеметов. Мишенями для стрелков служили заброшенная ферма, в которой был ранен пулеметчик, и маленькое здание из красного кирпича, стоявшее левее фермы.

Выстрелили пару раз и по камышовым зарослям: надеялись поджечь их и выкурить снайпера-одиночку. Но камыш был сырой и не загорался.

В моей группе огнеметов не осталось после штурма, и мы были лишь наблюдателями.

Зато ночью на наши позиции ветром принесло несколько десятков парашютов от осветительных мин. Солдаты и офицеры с удовольствием брали их себе на память.

Солдаты, уходившие на дембель, писали на белой ткани маленьких парашютов адреса друг другу, и иметь хоть и небольшой, но парашют было достойно уважения среди старых солдат. Взял один такой символ парашютных прыжков и я.

Этой ночью над селом стали подолгу висеть осветительные гирлянды, сбрасываемые нашими самолетами. Ночью где-то на большой высоте пролетит истребитель-бомбардировщик или штурмовик, звук двигателей стихнет вдали, а высоко над облаками появляется похожее на северное сияние множество огоньков. Всю местность заливает неярким и тусклым светом, и глаза могут различать ландшафт на расстоянии двухсот метров.

Ночным биноклем в это время пользоваться нельзя, так как при такой освещенности срабатывает защитное устройство в окуляре, и зеленоватый экран начинает моргать и затухать. Какой-то боец все-таки включал «ночник» при горящих гирляндах и окончательно вывел из строя один из двух ночных биноклей. Приходилось теперь выдавать дозорным на дежурство ночной прицел от снайперской винтовки.

Ближе к полудню к нашему костру подошел майор из штаба 8-го батальона, которого я видел в той самой канаве у села во время вчерашнего штурма. Я тогда еще с явным неудовольствием подумал про его желание повоевать, но сейчас не преминул пригласить его погреться на нашей дневке:

— Марат, идем погреемся у огня и чайком побалуемся!

Он не стал отказываться и подсел к нам:

— У вас тут дворец по сравнению с нашими дневками.

— Да знаем мы ваши дневки — еле горит костерчик в чистом поле, а вокруг толпа народу жмется. Уже четвертый день здесь находитесь, могли бы что-нибудь приличное оборудовать, — проворчал Стас. — Мы только первую ночь так провели, а потом обустроились.

— Ну да, разве после вас что-нибудь останется из подручных материалов.

Разобрали домик лесника: одни стены только стоят, — отшутился майор.

— Там еще крыша, потолок, пол и двери остались, — уточнил мой сержантконтрактник. — На ваш батальон хватит…

Тем временем закипел чай, и мы разлили горячую и пахучую жидкость по имеющимся банкам и кружкам. Захрустели вприкуску сахар и ржаные сухари. Сразу стало тепло, и по телу разлилась приятная усталость. Пока пили чай, немного поболтали «за жисть».

Проходившие мимо нас трое бойцов из ростовских групп с нескрываемой завистью посмотрели на наши блага цивилизации. Одного из них окликнул штабной майор:

— Ну что, Еременко, будем здесь песни петь?

— Гитары нету, товарищ майор, — нехотя сказал разведчик и ускорил шаг.

Я знал этого сержанта, который был каптерщиком в моей бывшей первой роте. Я допил свой чай и спросил майора:

— А что такое?

— Там в казарме мой кабинетик по соседству с их каптеркой. А стенка фанерная, и они меня уже вконец достали своими песнями. Соберутся вдвоем и пробуют сочинять.

Как будто готовятся к конкурсу солдатской песни.

— Про комбата и солдата? — засмеялся я.

— А ты уже слыхал? Ах да, ты ведь в первой роте был, — тоже улыбнулся майор.

А у них только одна рифма получается, и вот мучают эту гитару одним и тем же…

«Привет, комбат. Я — молодой солдат».

— Это они про свою духанку поют, — сказал я. — Я это уже давно слыхал.

Майор закивал головой:

— Ну а теперь они ведь дембелями стали и поют уже по другому.

«Прощай, комбат. Теперь я больше не солдат».

— Это как в «Двенадцати стульях», где один поэт все время писал стихи про Гаврилу, — со смехом вставил Винокуров. — Там Гаврилиада была, а здесь… Даже и придумать ничего нельзя…

— А что, кроме этих двух строчек, у них больше ничего не получается? спросил Стас.

— У них не получается. Зато у меня через неделю появилось желание им помочь, и я подсказываю другие куплеты.

«Привет, комбат. Я — старый опытный солдат. Хочу пойти в большой наряд. И отстоять три дня подряд».

— Товарищ майор, а их в наряды кто ставит? — смеясь, спрашивает Бычков. Не вы случайно?

— Ну а кто же еще, — довольно говорит майор. — Это с офицерами сложновато, а их, сержантов, распределяю на раз-два. Вот они попритихли немного, а потом опять затянули свои дембельские страдания. А у меня ведь жилья пока нет, и приходится и работать, и жить в своем кабинетике. Мне это надоело, и на следующий день я их ставлю в сержантский наряд на дальнее КПП, где в чистом поле стоит одинокий вагончик-кунг, и печка на ладан дышит.

— Знаю-знаю… Там ветер со всех щелей дует, и холод собачий. Здесь и то теплее, — вспомнил свою молодость Бычков.

— Вот-вот. Певцы после смены целые сутки отогревались и на меня волками косились. Я им в шутку предложил срифмовать такие слова, как медсанбат и дисбат, так они сначала посмеялись, потом помолчали и пообещали по вечерам не петь.

Такая благодать настала…

— Это они пока еще на боевых не были. А теперь, после Первомайского, у них столько материала для песен, что они не удержатся и будут дальше репетировать свои песнопения, — пошутил я, взяв бинокль и собираясь взобраться на вал. — Будут петь такие куплеты:

«Кричит израненный солдат: В бою я спас тебя, комбат. Не надо мне других наград.

Отправь меня домой назад…» — Товарищ старшлейтенант, они будут петь покруче, — подал голос дозорный с вала, предвкушающий внеплановую замену на фишке:

«Прощай, солдат. Сказал комбат. Поцеловал холодный лоб. И родокам отправил гроб».

— Вот я тебя сейчас отправлю одного за дровами в лес или за водой на речку, — беззлобно проворчал я, карабкаясь по скользкому склону. — Ты куда-то собрался?

Правильно, что никуда. Ну-ка прикрывай командира группы, пока он осматривает поле грандиознейшей битвы.

— Вот это находка. И в нашей группе нашелся поэт-песенник. Прямо самородок какой-то, — сказал, вставая, Стас. — Теперь и у нас покоя не будет…

— Да ладно. Пусть тренируются, — махнул рукой майор. — Не зарывать же талант в землю. Выделим им днем какое-то время, и пускай наяривают про своего комбата-солдата.

Может, чего и получится. Вот только как сам командир батальона отреагирует на эти частушки?

Я уже занял наблюдательный пост и стал осторожно осматривать местность в десятикратную оптику, стараясь не обращать внимания на шум и смех за спиной…

Откуда-то издалека опять начала работать наша агитационная установка. В ее бормотанье было довольно тяжело разобрать какие-либо слова, но, скорее всего, наши агитаторы опять предлагали Радуеву сдаться и обещали боевикам гуманное отношение при сдаче в плен. Село на эти посулы ничем не отвечало, и только редкие автоматные очереди боевиков изредка заглушали еле слышную речь диктора.