Жизнь. Кино

— Грести надо! — повторил Вася-партизан.

— И не только грести! — подхватила Роньжа. — Вам с Борисом будут поручены драматические роли!

— Виталий успешно справился с ролью польского пана, — обратилась Роньжа к артистке, — а Борис убедительно сыграл красноармейца. А злободневный скетч мы освежим!

— Ну, вот и договорились, — завершил беседу Вася-партизан.

На лодке-ангарке с Катькиной кинопередвижкой и Лялиным аккордеоном мы должны были плыть вниз по Иртышу от селения к селению и крутить там «Свинарку». Ф. И. Зиновьев будет рассказывать про свои подвиги, а Ляля Белая петь песни. Кстати, выяснилось, что Ляля Белая никакая не Белая, а просто Ольга Сергеевна Корешкова. А псевдоним Белая она взяла потому, что в Госконцерте уже есть известная артистка Ляля Черная.

— А зачем тогда псевдоним? — спросил я.

— А по глупости, — сказала Ольга и рассмеялась.

Агитбригада «Бей врага»

Перед самым отплытием прибежала запыхавшаяся Роньжа, принесла «освеженный» скетч и рулон собственной рукою нарисованных афиш. Согласно тексту скетча, я теперь должен был вместо злого польского пана изображать мальчишку-партизана, который ловко обманывает тупого немецкого офицера и, в конце концов, берет его в плен. Борька будет играть уже не красноармейца, а немца. На Роньжиной афише старательно был изображен большой красивый партизан и маленький скрюченный фашистик темно-зеленого цвета.

Мы с Борькой бодро взялись за весла. Берег отдалялся очень медленно. Над нами клубилась туча комаров. Они жрали нас беспрепятственно, потому что руки были заняты веслами. Катька обмахивала нас косынкой, но скоро устала. Дальний поворот реки все не приближался. Мы с Борькой разозлились и поднажали. Поднажали и вспотели. Тогда комары заинтересовались нами еще больше. На ладонях вспучились волдыри, руки дрожали, а поворот был все там же. «Вот что, ребятки, — сказал Федор Иваныч, — так не пойдет дело! День еще начинается, а вы уже скисли. Нужен порядок!» И Федор навел порядок: работать веслами — один час. Потом плыть по течению, самотеком и отдыхать — полчаса. Если нужно по нужде, приставать к берегу без всяких стеснений и ломаний — дело обыкновенное. Если что добудем из съестного или добрые люди дадут — все в общий котел. «Кто — «за»?» Федор поднял единственную руку. Все проголосовали «за».

— Теперь, чтоб не забыть, сразу сообщаю, что я назначен при вас для охраны. Места здесь такие, что и дезертиры попадаются, и всякое другое, а я все-таки милиционер, хоть и однорукий. Служил в органах до ранения, — Федор достал из-за пазухи кисет, а потом револьвер, завернутый в большой носовой платок. — Вы не пугайтесь. Штатное оружие. Положено по службе.

Дальше мы долго плыли молча. Уже стало темнеть, и на далеком берегу замерцал огонек.

— Деревня Слушка! Население — три двора! — объявил Федор.

На берегу нас поджидало все население: девять взрослых и три бесштанных пацана. Горел костер, и в котле что-то варилось.

— Ну, как там война? — крикнул мужик еще издалека. — Не победили ишшо?

— Нет пока что, — откликнулся Федор.

— А мы вас завидели и уху сварганили, — сказала молодуха. — Милости просим!

Мужики за*сеп80гес1*ли штаны и взялись вытаскивать нашу ангарку на берег.

— А это у вас что? — спросил первый мужик.

— Кино вам будем показывать, — ответила Катерина.

— Кино? — поразился мужик. — Мы такого здесь и не видывали!

На самой большой в Слушке простыне мы готовились показать «Свинарку и пастуха». Народ принарядился, на пацанов надели штаны. Все с уважением разглядывали Катькину аппаратуру.

— Да вы не туда глядите! На простыню глядите, — посоветовала Катька.

По простыне поплыли высокие столичные дома, нарядные люди и сверкающие автомобили. Зрители глядели, не шелохнувшись, и даже не сразу поняли, что следить нужно за свинаркой и пастухом. А уж когда поняли, заволновались, стали за них переживать. Фильм был, как всегда, немой, свинарка и пастух пели, беззвучно разевая рты, но все сразу догадались, что они скоро поженятся.

После кино был общий ужин. Главный мужик рассказал нам, отчего деревня так называется.

— У моего деда была привычка, к каждому слову он прибавлял «слушай-ка». «Слуш-ка, парень, подмогни! Слушка, жана, тащи обед!» Дед мой был известный в округе человек. Вот он уже помер, а место наше и по сей день зовется «Слушка», — рассказывал он. — Напечатали тут недавно карту, все на ней есть — и Салехард, и Ханты-Мансийск! А пониже — точка и под ней написано: «дер. Слушка»! Вот как мы прославились, — похвастался мужик.

На столе появилась четвертная бутыль с чем-то мутным. Все выпили за Слушку. И мы с Борькой тоже выпили для компании. Мне вдруг стало весело, хорошо, все мне стали нравиться — и лысый однорукий Федор, и разговорчивый мужик, и пацанята. Особенно мне понравились молодуха и Ольга, которые пели вдвоем старинные сибирские песни, а Федор старательно гудел — подпевал им басом. Пели они про то, про что всегда поют подвыпившие сибиряки — про бродягу, который Байкал переехал, и еще про то, что «жена найдет себе другого, а мать сыночка — никогда». Нас поместили в избу, самую новую из трех, и мы спали на полу вповалку. Только Ольгу, из уважения, положили на печке.

Ранним утром мы взялись за весла. День был солнечный, дул легкий ветерок, и комары не приставали. Хозяева смазали наши волдыри салом и натянули брезентовые рыбацкие рукавицы. Приветливая деревня Слушка постепенно удалялась и растаяла в тумане.

Когда солнце поднялось выше, Ольга, по городской привычке, устроилась загорать. Катька, девчонка деревенская, загорать стеснялась и только приоткрыла чуть выше колен свои белые ноги.

— Вы бы, девки, не заголялись особенно-то, — сказал Федор, — плывем к спецпоселку Урманному.

— Ну и что? — спросила Катька.

— А здесь молокане живут. У них строго. Нагляделся я на них еще на милицейской службе.

И Федор рассказал нам про молокан, что народ чистый, трудолюбивый, не курит, не пьет. Собираются — молятся, поют, а про что поют и во что верят, никто толком не знает. Но люди работящие и непьющие!

— Я бы пол-России к молоканам отослал, на перевоспитание! — заключил Федор.

Урман — это, по-сибирски, непроходимая чащоба. Так, наверное, было, пока не выслали сюда молокан. Теперь здесь вдоль берега выстроенные ровной цепочкой сложенные из толстых бревен ладные дома, а вокруг каждого дома — высокий заплот[5], тоже из бревен, но заостренных сверху. В поселке не видно было ни души. Даже не лаяли собаки. Мы подтянули ангарку и пошли к ближайшему дому. Федор постучал в калитку. Тишина.

— Хозяева! — позвал Федор.

И снова ни звука.

— Есть кто живой? — спросила Катька.

И снова никто не откликнулся, только истошно трещали сороки. Они так всегда предупреждают о появлении чужаков.

— Откройте! Мы из района! — потребовал Федор.

Что-то шевельнулось, хрустнуло и в щели между бревнами блеснул чей-то глаз.

— Мы от властей! — настаивал Федор. Калитка отворилась, и перед нами предстал огромный седобородый старик в холщовой самотканой рубахе и штанах. В руке он держал топор. Старик долго разглядывал нас, и взгляд его остановился на Федоре.

— Это ты власть? — спросил старик.

— Ну, я, — подтвердил Федор.

— А рука твоя где? — усмехнулся старик.

Федор не стал отвечать про руку, как тогда в Цынга-лах, и промолчал.

— Всякая власть от дьявола! — поучительно сказал старик. — Дьявол дал — дьявол взял!

— Нельзя же так, товарищ! — возмутилась Ольга. — Мы — агитбригада. Кино вам хотели показать, а потом я вам спою.

Старик на Ольгу даже не взглянул.

— Ты же знаешь, начальник, что кина вашего мы не глядим. Если приказано казать, то вон сарай. Туда идите!

Мы пришли в сарай, предназначенный для молотьбы. Пустой сарай, твердый, глинобитный пол, в углу составлены лавки.

5

Заплот — глухой забор. — Ред.