Портной из Панамы

И тут Ана начала так громко хохотать, что Пендель не мог толком расслышать ее слов и вообще сообразить, зачем она все это ему рассказывает. Но он набрался терпения, и суть истории была в общих чертах ясна и заключалась в том, что никогда прежде она еще не видела Мики в таком состоянии: то смеется, то рыдает, то погружается во мрак, то веселится. И, боже милостивый, с чего это он? И что, скажите на милость, скажет она отцу? Кто будет мыть и чистить стены, потолки? Еще слава богу, что полы здесь плиточные, а не деревянные, по крайней мере, хватило ума сделать такие в кухне, да здесь теперь и тысячи долларов не хватит, чтоб произвести побелку и покраску. А отец ее — истовый католик, придерживается весьма строгих взглядов на самоубийство и презирает еретиков. Да, он пил, они все пили, а что еще прикажете делать во время праздника или фестиваля, как не пить, плясать и трахаться и любоваться фейерверками? Чем она и занималась, как вдруг услышала за спиной хлопок. Да откуда он только его взял, он же никогда не носил при себе пистолета, хоть много раз грозился вышибить себе мозги, должно быть, купил, после того как полиция его навестила, обвинила в том, что он великий шпион, напомнила, чем кончилось дело в прошлый раз, это когда его упекли в кутузку. И обещали засадить снова, и неважно, что он уже не тот хорошенький мальчик, каким был тогда, старые заключенные не привередливы. И вот она стояла и визжала, и хохотала, и втягивала голову в плечи, и закрывала глаза, а потом обернулась, чтобы посмотреть, кто же запустил эту ракету или что это там было. И увидела всю эту кашу, все это месиво, вокруг на полу, на стенах и даже на своем новом платье, а сам Мики лежит на полу лицом вниз.

Пендель силился представить, как это может получиться, чтоб подорвавшийся на бомбе труп лежал на полу в такой позе. Труп его друга, товарища по заключению, назначенного отныне и во веки веков лидером панамской молчаливой оппозиции.

Он опустил трубку, и вторжение закончилось, и жертвы перестали стенать и жаловаться. Оставалось лишь прибраться. Он успел записать адрес в Гуараре извлеченным из кармана сверхтвердым карандашом. Он выводил тонкие, но вполне различимые линии. Затем вспомнил, что должен дать Марте денег. Потом вспомнил, что в правом, застегнутом на пуговку, кармане брюк лежит пачка пятидесятидолларовых купюр, которые дал ему Оснард. И вот он протянул ей деньги, и она взяла их, по всей видимости, не осознавая того, что делает.

— Это Ана, — сказал он. — Мики покончил с собой.

Но она, конечно, уже и без этого знала. Ведь недаром во время разговора прижималась щекой к его щеке, сразу же узнала голос подруги, и лишь уважение к крепкой дружбе Мики и Пенделя остановило ее от того, чтоб выхватить из его руки трубку.

— Это не твоя вина, — лихорадочно зашептала она. И повторила несколько раз, чтоб вбить ему в голову. — Он бы все равно рано или поздно это сделал, сколько бы ты его ни отговаривал, понял? И ему не нужен был предлог. Он убивал себя каждый день. Ты слышишь, что я говорю?

— Да, да, слышу.

И не стал говорить ей: это целиком моя вина, просто не видел в том смысла.

Тут она вдруг вся задрожала, точно в лихорадке, и если б он ее не удержал, тоже оказалась бы на полу, как Мики, лицом вниз.

— Хочу, чтоб ты завтра же уехала в Майами, — сказал он. И вспомнил название отеля, о котором рассказывал ему Рафи Доминго. — Остановишься в «Гранд Бей». Это на Коконат Гроув. Там по утрам совершенно замечательный шведский стол, — глупо добавил он. И тут же подумал о подстраховке, как учил его Оснард. — Если тебя вдруг не станут пускать, скажешь, что пришла за почтой. Там работают очень славные и любезные люди. Можешь упомянуть имя Рафи.

— Это не твоя вина, — повторила она, уже плача. — Его слишком сильно избивали в тюрьме. А он был еще ребенком. Толстый такой мальчишка с чувствительной кожей.

— Знаю, — кивнул Пендель. — Все мы такие. И нам не следует мучить друг друга. Никто не должен никого мучить.

Тут его внимание привлек ряд пиджаков на вешалках, ожидавших, когда в них сделают петли и пришьют пуговицы. И самым выдающимся среди них был костюм Мики из светло-серой альпаки и с дополнительной парой брюк, в которых, по словам друга, тот выглядел преждевременно состарившимся.

— Я иду с тобой, — сказала она. — Моя помощь может пригодиться. Позабочусь об Ане.

Он отрицательно помотал головой. Потом крепко стиснул ее в объятиях и снова затряс головой.

Я его предал. А ты не предавала. Я сделал его лидером этой чертовой оппозиции, а ты говорила мне, что не надо этого делать.

Он пытался произнести все эти слова, но, должно быть, лицо все сказало за него, потому что она уже начала извиваться, вырываться, точно ей было страшно и больно смотреть на него.

— Марта, ты меня слышишь? Слушай и перестань смотреть на меня вот так!

— Да, — сказала она.

— Спасибо за студентов и все остальное, — продолжал он. — Спасибо тебе за все. Мне, правда, страшно жаль. Прости!

— Тебе понадобится бензин, — сказала она и протянула ему сто долларов.

После чего они долго стояли молча, а их мир рушился.

— Тебе вовсе необязательно было меня благодарить, — произнесла она тихим и отстраненным голосом. — Я люблю тебя. А все остальное мало что для меня значит. Даже Мики.

Похоже, она уже давно пришла к этой мысли, лишь не решалась прежде высказать вслух, и вот теперь расслабилась, успокоилась, а глаза ее, как всегда, светились любовью.

Тем же вечером и в тот же час в британском посольстве, находившемся по адресу, Калле, 53, Марбелла, Панама-Сити, было созвано срочное совещание бучанцев. Длилось оно уже больше часа; и, сидя в душном и мрачном, без окон, убежище Оснарда в восточном крыле здания, Франческе Дин пришлось постоянно напоминать себе о том, что ни порядок вещей, ни мир вокруг не изменились. Что там, за пределами этой унылой комнаты, продолжается прежняя, нормальная и спокойная жизнь, в то время как все сидящие здесь обсуждали вооружение и финансирование сверхзасекреченной группы панамских диссидентов из представителей правящего класса, известной под названием «молчаливая оппозиция». Необходимо было также отбирать и переманивать на свою сторону воинствующих студентов, и все это — с целью последующего свержения легитимного панамского правительства и создания на его базе Временного административного комитета, призванного защитить канал от заговора, нити которого тянулись на Юго-Восток.

Мужчины, участники этого тайного совета, всем своим видом лишь подчеркивали серьезность происходящего. Фрэн, единственная здесь женщина, исподтишка разглядывала лица собравшихся за тесным круглым столом. Это читалось в их позах, в напрягшихся плечах. В том, как ее коллеги играли желваками, как сурово окаменели их подбородки, в залегших вокруг жадных беспокойных глаз тенях. «Я единственная белая в этой комнате черных». Невидящим взором окинула она лицо Оснарда, и почему-то сразу вспомнилась женщина крупье из третьего казино: Так, значит, ты его девушка, говорило ее лицо. Что ж, хочу, чтоб ты знала, дорогая. Мы с твоим милым проделывали такие штучки, которые не приснятся тебе и в самом грязном сне. «Мужчины в подобных ситуациях обращаются с тобой, как с женщиной, которую спасают из огня, — подумала она. — И что бы они с тобой ни проделывали, ожидают, что ты будешь считать их самим совершенством. Я должна появиться на пороге их владений. На мне непременно должно быть длинное белое платье, и я должна прижимать к груди их младенцев. И долго махать платочком вслед, провожая их на войну. Я должна сказать им: привет, я Фрэн. Я первый приз, который вы получите, возвратясь домой с победой. Мужчинам, членам тайного конклава, свойственно чувство вины, оно лишь усугубляется приглушенным светом ламп и этим уродливым стальным ящичком на тонких ножках, издающим ровное и тихое гудение, чтобы защитить все сказанное здесь от прослушивания. От таких мужчин и пахнет совсем иначе. У всех у них жар…»

И Фрэн, как все они, тоже была возбуждена, хотя в ее возбуждении проскальзывал скептицизм. Мужчины же были взвинчены и устремлены в едином порыве к богу войны, пусть даже на деле этим богом в данный момент являлся маленький бородатый мистер Меллорс, нервно примостившийся на самом дальнем от нее краю стола и называвший собравшихся «джантельманами» — с сильным шотландским акцентом. А на Фрэн посматривал так, точно делал для нее исключение, позволил присутствовать здесь, во владениях, принадлежавших исключительно мужчинам. «Вы не поверите, джантельманы, но на протяжении целых двадцати четырех часов я не смыкал глаз!» Правда, позднее почему-то признался, что длились его мучения на двадцать часов больше.