Закон-тайга

Упав духом, он уже начинал думать не о радости вечернего свидания, а о том, что вся его жизнь, в той своей доле, которая никак не связана с Марией Павловной, пошла и однообразна. Это же, в конце концов, элементарная пошлость, даже, если хотите, несправедливость: ему, мужчине, неплохому, коли на то пошло, конструктору возиться с плитой, ворошить в шифоньере белье, стирать самому себе носки. И все это из-за того, что дражайшая его супруга изволит бесцельно проводить время, отдыхая неизвестно от каких утомлений. Он не хотел вспоминать, что Валентина уехала по его настоянию и вернется, как только он об этом намекнет. Она и в письмах своих была бесконечна на заботу о нем. Ее добрые вопросы и советы в какой-то мере трогали его, будили в нем тепло и справедливость. Тогда он судил себя, и ему хотелось видеть выход из нынешнего положения. Но выхода не виделось, а самого себя долго судить человек не любит, и самосуд его непременно выливается в осуждение причин, которые привели его к неправильным действиям.

Виталий Леонтьевич единственную причину находил в жене. Это она больше него самого заботилась о его кандидатстве, толкала на ложь, немой своей укоризной заставляла садиться за стол, когда ему этого совсем не хотелось, и этим сделала несносной самое мысль о работе. В этих рассуждениях он чувствовал шаткость, его порой останавливала ощущаемая натяжка, но он упрямо ее отбрасывал, потому что иначе все складывалось не в его пользу. Тогда бы ему пришлось открыть себе, что он отвык от перегрузок, обленился и в общем-то давным-давно покончил с молодостью. Такое открытие, согласитесь, хотя кого не обрадует и подобную причину хоть кто в себе найти не пожелает.

Сердясь на жену мысленно, Виталий Леонтьевич писал по-прежнему радушные и внимательные письма. Пока Валентины нет рядом, и это — удобно. Она, конечно, узнает о Марии Павловне, так лучше пусть позже и без преждевременной тревоги.

Валентине Виталий Леонтьевич писал, что «домашнее дело» — так он называл свою работу, — подвигается понемножку и что если так пойдет дальше, «то к зиме, старушка, будем подбивать бабки». Марии Павловне о проекте он рассказывал вдохновенно и каждый раз все с новыми подробностями. Она слушала с удовлетворением, потому что понимала свое значение. Когда он, увлекшись, уверял, что все делается «для нее и ради нее», она закрывала ему рот ладошкой и ласково говорила:

— Не надо. Давай лучше помолчим о будущем.

Они замолкали. Она — удовлетворенная ролью вдохновительницы, он — уверенный, что завтра встанет ни свет ни заря и в самом деле засядет трудиться.

С каждым днем Виталий Леонтьевич и Мария Павловна осторожничали все меньше, потому что были увлечены только сами собой и уверили себя, что люди должны их понимать. В отделе они, правда, были сравнительно официальны, и Виталий Леонтьевич Марию Павловну ничем не отличал от остальных. Вечера же и выходные были их общими. Бор, пляж, кино. Только на ресторан Мария Павловна не соглашалась. Чем больше она упорствовала, тем настойчивей становился Виталий Леонтьевич. В конце концов он ее переупрямил, но вместо бездумного вечера у него получилась неприятность.

Он не понимал ее предубежденности и старался узнать причину. Вначале она говорила, что ресторан — банально, и это действовало. На первых порах однозначные внешне рассудительные ответы на людей неглупых всегда действуют убедительно. Это ведь излишне самоуверенные придумали, что самое верное впечатление — первое. Наоборот, первое впечатление чаще всего ошибочно, ибо при преднамеренном знакомстве человек всегда насторожен и хочет произвести впечатление. Какое — это уже зависит от обстоятельства, но само желание произвести впечатление лишает человека непосредственности.

До тех пор, пока Мария Павловна представлялась Виталию Леонтьевичу загадочной и разноликой, однозначные ее объяснения его удовлетворяли. Потом, когда он понял, что за однозначностью стоит нежелание быть откровенной, он стал настаивать и обижаться. Ему уже было мало «банально» и «как-нибудь в другой раз». Уверенный, что причина основательна, он раздражал себя мыслью, что Мария Павловна от него что-то скрывает, и стал уговаривать, больше из упрямства, нежели из объяснимого желания. В конце концов она согласилась. Но как всегда происходит, когда люди действуют не по желанию, а по уговору, удовольствия им этот вечер не принес.

Виталий Леонтьевич считал, что именно в этот вечер он выяснит истинную причину отказов, и настроился подозрительно. Когда они вошли, ему показалось, что швейцар как-то странно посмотрел на его спутницу, и он быстро сказал:

— Ты здесь бывала… не отрицай…

— С какой стати… — Мария Павловна пожала плечами. — Бывала, конечно.

— И, видимо, никто тебя так долго не уговаривал?

— Чудак ты. — Она взяла его руку и чуть пощекотала ладонь острыми полированными ногтями. — Ничего ты не понимаешь.

Это легкое прикосновение его немного успокоило, но когда они сели за столик, он снова рассердился. Его вывело из себя то, что официантка радостно удивилась:

— Мария Павловна, я уж думала, что вы заболели…

— Однако, — многозначительно заметил Виталий Леонтьевич, когда официантка, приняв заказ, отошла. И повторил: — Однако…

— В чем дело? — сухо спросила Мария Павловна и нахмурилась.

— Забота, что о родной сестре. Вроде о завсегдатае «Яра».

— Не понимаю. — Мария Павловна сделала попытку уйти от ссоры. — Просто мы знакомы…

— При помощи и при посредстве…

— Для чего ты меня сюда притащил? — Мария Павловна прикусила губу и откинулась на стуле. Взглянув через плечо на Виталия Леонтьевича, неожиданно улыбнулась и приветливо кивнула головой.

Виталий Леонтьевич опешил и беззвучно, одними губами опросил:

— Кто там?

— Одинцов, ты его знаешь.

— Этот самый… поэт… вундеркинд?

— Этот самый… Вундеркинд.

Мария Павловна ответила весело и с вызовом. Потом, внезапно наклонившись к нему, серьезно спросила:

— Господи, уж не ревнуешь ли ты меня?

— Ревную не ревную — не имеет значения. Но многое меня настораживает.

— Меня тоже. Только не так, как тебя… А может, и так же. Знаешь, ужасно все-таки быть счастливым. Это состояние как фарфоровая чашечка. Нет у тебя ее и нет. Вдруг дали подержать. И предупредили: не разбей! Держишь ты эту ценность, а сам думаешь, что вот сейчас, вот сейчас чашечка выскользнет у тебя из рук и разобьется.

— Скорее всего ты права. — Виталий Леонтьевич поразился, как верно она истолковала его состояние. — Даже не скорее всего, а определенно права. Меня все время мучает этот проклятый вопрос…

— Почему я так долго не соглашалась на ресторан?

— Именно.

— Потому что мое прошлое теперь не только мое, но и твое тоже. У меня много знакомых, с которыми я не хотела бы встречаться. А здесь я могу встретиться. Понял?

Он кивнул, шевельнул губами, намереваясь что-то сказать, но промолчал и нахмурился.

— Ой, смешной же ты. — Она вздохнула. — А я тебя и смешного люблю… Хочешь, руку твою поцелую?

Она потянулась к его пальцам, отстукивавшим на краешке стола что-то нервное.

— Не надо… Ты меня извини, право. Черт ее знает, что ты со мной делаешь. — Он поспешно убрал руку и откинулся на спинку стула. — Как несмышленыш…

— Вот и ладно. Со мной ты и должен быть таким. Но только со мной. Понял?

Вино и обстановка действовали благотворно. Волнение Виталия Леонтьевича постепенно спадало. В его не привыкшей к хмельному голове шумело, перед глазами все туманилось в приятном смешении, и он был благодарен Марии Павловне за ее веселье, за внимание к нему и вообще за то, что она с ним. Когда выходили из ресторана, он крепко взял Марию Павловну под руку, будто утверждая свое право на нее.

Июльская ночь была душной. Налетавший порывами ветер слизывал с асфальта, с каменных домов дневной жар, становился плотным и знойным. Они ходили по улицам, а потом Мария Павловна с щедростью человека, у которого в запасе много времени, предложила: