Страница 57 из 72
С удовольствием вписываясь в установившийся семейный уклад, спокойный, как ношеный костюм. Виталий Леонтьевич принимал заботы жены снисходительно, а скорее — просто не замечал их. Иногда в охотку он садился за проект, и работа медленно двигалась. Однажды он даже по-молодому загорелся, и ему показалось, что завершение дела недалеко… Но запал прошел, Виталием Леонтьевичем овладела апатия, и он опять стал растрачиваться в разговорах.
…Смолкла музыка. Мария Павловна снова вышла на балкон и стала близко к Виталию Леонтьевичу. Свет прожектора соседнего дома мертвенно освещал ее профиль, и тонкие черты лица казались вылепленными из алебастра. Виталий Леонтьевич смотрел на Марию Павловну и думал о том, как это приятно — стоять рядом с красивой женщиной, зная, что она принимает в тебе участие, что ты ей не безразличен. «Наверное, — думал он, — именно такие моменты будили вдохновение поэтов, живописцев, вкладывали резец в руки великих ваятелей. Не будь красивых женщин, как много потерял бы мир, сколько не было бы создано чудесного, не написано прекрасного». Он старался подыскать подходящие слова, чтобы сказать ей, о чем сейчас думал, но слова приходили затасканные, невразумительные, которые никак не могли отразить его душевного состояния, восторженного и приподнятого. Однако молчать было неловко, и он сказал первое, что пришло в голову:
— У вас это здорово получается. Вы танцуете как-то очень воздушно.
— И понятно же, мне надо было идти в балетную школу, а не в политехнический институт. Это, конечно, приходило вам в голову, пока вы здесь отшельничали?
Виталий Леонтьевич почувствовал иронию и, досадуя на то, что дал повод для насмешки и этим изменил атмосферу так неожиданно установившейся между ними доверчивой непринужденности, молча пожал плечами.
— Ну вот, вы и обиделись.
— С какой стати? Ничуть…
— Рассказывайте. — Мария Павловна, словно извиняясь, легонько провела пальцами по рукаву его пиджака и чуть коснулась лежащей на парапете кисти.
— Что вы. А уж если откровенно — на самого себя. Сморозил ребячью ерунду, вот и щелкнули по носу.
— Кокетливая самокритика?
— Ни в коем разе. Чистейшее покаяние.
— Если так — хорошо. Впрочем — все равно хорошо, при любых условиях. А вообще-то на женщин обижаться нельзя. Это — не по-мужски.
Сказала она это игриво-лукаво, и Виталий Леонтьевич с удовольствием принял ее тон.
— Значит право обижать вы оговариваете заранее?
— И прощать — тоже.
— Прощать ненанесенные вами обиды?
— Предполагаемые обиды.
— Тогда вам только и придется делать, что прощать.
— Видимо потому, что все свои неудачи вы привыкли относить за счет женщины?
— К несчастью, хозяин своих неудач — я сам.
Какое мужество.
— Или — рисовка… Вы и это подумали?
— Вы уже становитесь вещуном.
— Так я еще не лишен второго права.
— Предполагать?
— Именно.
— Не злоупотребляйте им. Я могу внести исправления в кодекс.
— Мария Павловна…
Одинцов нарисовался в дверях, снисходительный, вальяжный, удовлетворенный собой человек. Сейчас он отшагнет в сторону, Мария Павловна проплывает мимо них, обернется…
Выносной динамик усиливал шипение давней пластинки с полузабытой мелодией. Пение Утесова удивительно ладно ложилось на это шипение, и оно не раздражало, а, наоборот, было как бы необходимой составной, добавлением к хрипловатому, задушевному голосу. Появление Одинцова не вызвало у Виталия Леонтьевича ни раздражения, ни даже легкого неудовольствия. С каким-то торжествующим злорадством он подумал о том, что это — последний вальс, который Мария Павловна станцует нынче с Одинцовым. Причем танцевать она будет без удовольствия, потому что мыслями останется здесь, на балконе, с Виталием Леонтьевичем, потому что здесь ей интересней. Ведь они еще, по сути, ни о чем не говорили, а сказать им хочется многое. Виталий Леонтьевич не был ведуном, тем не менее мог понять и объяснить женщину, но в этот момент его обуревала уверенность, что будет именно так. Этот вальс для Одинцова — последний.
Виталий Леонтьевич ошибся. Мария Павловна отказалась не от следующего, а уже от этого танца. Отказалась мягко, но недвусмысленно:
— Мишенька, увольте, я лучше подышу.
— Жертвуете вальсом?
— Представьте. Умные собеседники попадаются нечасто. Я не хочу рисковать.
— Умные умеют ждать.
— Неумные — тоже. И даже — чаще.
— Терпеливее, хотите сказать. Все понятно. Пойду страдать, непонятый и неразделенный. — Одинцов фатовато приложил руки к сердцу, потом воздел их и поднял вслед глаза.
Когда он ушел, Виталий Леонтьевич кивнул на дверь.
— Он — шут?
— Что вы, что вы! Михаил Сергеевич — умница. Даже, пожалуй, очень большая умница, и в том его беда. У него много поклонников и нет друзей. Настоящие умницы так бедны друзьями.
— Не заблуждаетесь?
— Ни под каким видом. На умных молятся, их боготворят и цитируют, ради них даже могут быть жертвенными, но это не та дружба, в которой они нуждаются… В общем, это не тема, по крайней мере на сегодня. Как-нибудь при соответствующем настроении я ее разовью.
— Я буду ярым оппонентом.
— Так я же и не претендую на догму. Просто «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет». Хватит, слышите, хватит… — Мария Павловна, видя, что он хочет продолжать спор, прикрыла ему рот ладонью и погрозила пальцем.
Виталий Леонтьевич едва шевельнул губами. То ли просто так, то ли поцеловал мягкую, душистую женскую ладонь. Мария Павловна, как и тогда, перед тем, как идти танцевать, посмотрела на него долгим неопределенным взглядом и, вздохнув, приняла руку.
— Все вы, мужчины, одинаковы… Так толкуется вздох?
— Разнообразия, конечно, мало, но вздох — беспредметный. Просто, когда человек хочет сказать ерунду, но вовремя это замечает, его спасает вздох.
— Между прочим, не обязательно ерунду. И тогда, когда понимает, что то, что хочется сказать, говорить не следует.
— Вообще?
— Вообще.
— Что ж, наблюдение не новое, но верное.
— У вас тоже мало друзей?
Мария Павловна промолчала, и он понял, что угадал.
— Это потому, что вы — подозрительны.
— Или — искушена. Это-то в общем понятия-спутники. Искушенный человек всегда подозрителен… Послушайте, вы не танцуете?
— Так, еле-еле.
— Жалко. Я бы хотела с вами станцевать. Но если еле-еле, то — нет. Даже с вами.
— Понимаю. Профессору трудно преподавать в начальных классах.
— Виталий Леонтьевич, Мария Павловна, что же вы, друзья. Нам скучно без вас. — Скворцов стоял перед ними, чуть покачиваясь, с двумя полными фужерами в руках. — Не гора к Магомету, Магомет к горе. Воспримите-ка черноплодной. Продукция собственного производства. Кажется, чуть-чуть пересахарена.
Виталий Леонтьевич взял оба фужера, один протянул Марии Павловне.
— Я бы лучше коньячку, — сказала она просительно.
— Коньячку? Можно. — Павел Матвеевич заглянул в комнату и крикнул: — Таньша, рюмочка коньяка требуется. Распорядись из моего фонда… Слушай, пожалуй — две. Я тоже восприму.
Чокнулись, выпили под «ну-с, тронулись». Тоста никакого не было. Только Павел Матвеевич многозначительно поглядел на них поочередно и вроде бы понимающе покачал головой. После он собрал фужеры и суетливо, как-то боком ушел. Бывает же так — вроде ничего не оказал человек, ничего предосудительного не сделал, а после его ухода остается неприятный осадок, и людям, которым за минуту до того было хорошо и желанно, становится не по себе, будто взяли их да и раздели принародно.