Закон-тайга

— Выходит, вы по травяной части, не по рыбной.

— По рыбной — ихтиологи.

— Кому ихтиологи, а мне — браконьеры.

— Ну что вы, это совсем не одно и то же. Ихтиологи — ученые, их забота…

— Ково там, — Щукин досадливо машет рукой… — Сколь понимаю, ни один из самых переученных от нельмушки не откажется.

— Какой нельмушки?

…Щукин охотно объясняет. Чуть ли не целую лекцию читает нам Щукин. Из нее мы узнаем, что нельмушка — это нельма, рыба из семейства лососевых. Старые рыбаки и по сей день называют ее царской рыбой. Вкусна нельма необычайно, но, ясное же дело, про вкус словами не расскажешь; чтобы его почувствовать, надо попробовать. При этих словах Щукин покачал в воздухе кружкой и строго поглядел на каждого из нас…

Да, я совсем забыл пояснить, что объяснение это мы выслушиваем более чем в мирной — в дружеской даже обстановке. Когда Щукин сокрушенно пожаловался на свою должность, которая в каждом, оказавшемся на берегу Чулоя, заставляет видеть браконьера, шеф сочувственно закивал: о, конечно, кто-кто, а он-то понимает, что такое ответственность и как она сказывается на людском характере. Щукин расчувствовался и обратился к пилоту:

— Михалыч, слушай, хорошие люди попались. Посидим с хорошими людьми? Нам с тобой не к спеху?

Михалыч, который почему-то из всех нас выделил Эльку (по крайней мере, он поглядывал на нее то искоса, а то и напрямик), для виду упомянул о начальстве, но взглянул опять-таки на Эльку, пощипал себя за верхнюю губу и тут же галантно добавил:

— Если, конечно, дама возражать не будет…

Дама не возразила.

У Щукина «где-то затерялась» бутылка спирта, у шефа (подумать только — у В. П.!) — бутылка «Двина». Обе пропажи быстро нашлись, и вот мы сидим и слушаем лекцию о нельме.

Щукин в ударе. Не часто, видимо, ему приходится мирно беседовать, сидя на берегу.

— Говорят (врут, нет — не знаю), нашу обскую нельму царю возили. На лошадях обозами ходили. В одной, передней бочке нельма, а позади — бочки с обской водой. Чтобы, выходит, свеженькой на царский стол рыба попадала. Повывели нынче нельму. Поставили в Новосибирске ГЭС, закрыли рыбе ход на нерестилища, редко теперь нельмушку в Оби встретишь. Да и та, которая ниже Барнаула, насквозь керосином провоняла. Рассказывают, когда космонавт приезжал, хотели его нельмой угостить, а после радовались, что он уехал, не дождавшись. Которую поймали, есть нельзя было — голимый керосин. На Катуни да на Чулое местные стада реденькие, но еще сохраняются. Думают за счет их промыслы восстановить… Хватились… — Щукин протянул пустую кружку Матвею, который священнодействовал над спиртом. — Девке-то, девке, налей, пусть разговеется.

— Воспримешь, Эльвира?

— Я не пью спирт, я же говорила.

— Не пьет телеграфный столб. Ясно — нет? У него чашки донышками кверху. Нальешь — не обнесешь. Ясно — нет? — Щукин маленько охмелел и чувствовал себя центром компании. Поэтому говорил категорично.

— А коньяк?

— Чуточку если, за компанию. Вениамин Петрович, Валентин Михайлович, со мной, понемножечку.

— Коньяк — это концентрация солнца. Эльвира Федоровна, вашу рюмку… Какое кощунство: я берег бутылку «Двина» столько времени только для того, чтобы пить его из кружки. Понимаете: коньяк из кружки. А вообще-то, все гениальное — просто.

Элька чокнулась с шефом, потянулась кружкой к кружке пилота. Валентин Михайлович (лет Валентину Михайловичу не больше двадцати трех — двадцати четырех) чокнулся, но кружку отставил.

— Это как же так? — Элька сделала губы бантиком.

— Работа.

— Ну ради меня. Самую крошечку…

В Эльке проснулся чертик.

— Ему нельзя. Понимаете, Эльвира Федоровна, человек на работе. — Вениамин Петрович отставил кружку пилота, тот улыбнулся и сказал серьезно:

— Не потому, что на работе. Когда я летаю — я летаю, а не работаю. Для меня это выше, чем работа.

— Тем более, — удовлетворенно сказал шеф.

— Вот бы Валентина к нам, а, шеф? — Матвей похлопал пилота по коленке и подмигнул мне.

Шеф покосился на Матвея.

— Валентин, бросай свою вертушку, ей-богу. У нас шеф — золото. С таким — в огонь и в воду. Эльке расчет, ты — коллектором. Жизнь у нас пойдет железная. А то ведь, сам пойми, женщина в экспедиции — морока. Элька, слышишь: тебе — расчет? Вот спустимся до Кайтанара, и шагай прямым ходом в утиль.

— Такой девушке расчет? Эльвира, будьте принципиальны!

Знакомясь, Элька назвала себя Эльвирой, а когда Валентин Михайлович осведомился об отчестве, подчеркнуто капризно сказала: «Какое еще отчество! Просто — Эльвира». В этот момент я почему-то вспомил, как равнодушно отнеслась Элька к регулировке наших взаимоотношений: «Хоть горшком зовите, мне-то что…» — и подумал: до чего же все-таки меняется женщина в присутствии постороннего мужчины. Сама она, скорее всего, и не чувствует перемены, а вот другим это здорово бросается в глаза.

И тут же я подумал о себе. Я ведь тоже меняюсь, познакомившись с девчонкой. Мне обязательно хочется казаться интересным. И это бывает всегда. Даже тогда, когда я знаю, что впредь мы никогда не встретимся. Почему так? Почему человек не хочет оставаться самим собой всегда? Скольких бы недоразумений тогда не произошло, сколькие судьбы не сокрушались бы…

…Мне лет не так много, но не так уж и мало. В двадцать лет Добролюбов… впрочем, оставим гениев в покое. С девчонками я начал дружить с шестнадцати. Дружил по-настоящему с одной Валентиной. Поругались мы из-за того, что ни я ей, ни она мне не говорили всей правды. Я ненавижу ложь и все-таки обманывал. Причем без нужды, по пустякам. Договорились мы, например, пойти в кино, а денег мне мать не дала. Не потому, что жалко, а потому, что где ей их взять, деньги-то — «я ведь, сынок, их не кую». Почему мне не сказать Валентине правду? Так, мол, и так, поход в кино отменяется в виду финансовых затруднений. В том, что у шестнадцатилетнего парнишки, у которого из родных одна мать со счетоводской зарплатой, не имеется денег, ничего зазорного нет. А вот поди ж ты, стыдно мне признаться в своей некредитоспособности, и вместо истинной причины несу всякую муть.

У Валентины тоже одна мать. Отец хотя и есть, но, по-моему, лучше бы его не было — горький он алкаш.

Приходила Валентина на свидания в платьицах всегда, чистеньких, аккуратных, но совсем не новых. И плевать мне на эти платьица с высокой колокольни, главное — Валюха рядом. Хотя и шагает немного в сторонке, но все равно — рядом. Мне петь охота от счастья, орать на всю округу, а она улучит момент и непременно заведет разговор о шмутках. А то о матери расскажет, об отце, какие они у нее хорошие да дружные. А какие они, к черту, дружные, если он, нажравшись водки до сшибачек, свой характер на жене демонстрирует. Но Валентине хотелось, чтобы было не так, и она переиначивала. Может, она и не лгала, а мечтала вслух, но тогда пусть бы так и говорила. Ведь я же знал, все знал, и меня бесила неправда. Я не помню, что думал тогда, но сейчас мне кажется, злился оттого, что понимал: маленькие неправды скапливаются в большую ложь. А ложь, плодится, как одноклеточное. Стоит только начать.

В том, что я сейчас толкую, нет ничего неизвестного. Но истина есть истина. И человека-то еще не было, а истины существовали. Потому что люди не творят законов природы. Они их только открывают.

— …Эльвира, будьте принципиальны!

Пилот говорит шутливо, а сам смотрит на Эльку тяжелым, обволакивающим взглядом. Даже не на всю Эльку он смотрит, а на беленькую незагоревшую полоску ее кожи, которая виднеется под сдвинувшейся бретелькой купальника. Будто привораживает его бледная полоска. Элька чувствует взгляд и поправляет бретельку. Делает она это с виду спокойно, но почему-то опускает глаза, а потом и вовсе отворачивается. И говорит совсем не к месту:

— Мальчики, вам не кажется, что похолодало?

— Скорее, наоборот, — щурится Матвей.

Он, по-моему, как и я, проследил взгляд пилота и, говоря, смотрит не на Эльку, а куда-то между Щукиным и Вениамином Петровичем. А Щукин с рассказов о нельме перекинулся на воспоминания.