Страница 26 из 72
— Сказал же — отвали.
— Отвалил. Давай по-быстрому.
Между прочим, о медведе Матвей вспомнил не случайно. На полянке у подножья Чельты мы видели медвежьи следы. Они еще не затянулись сплошь густой грязью, различались отпечатки когтей. Размером каждый из когтей был с мой указательный палец.
Под гору даже по узкой, петляющей в травянистых зарослях тропинке идти легко. Вначале я пытался бежать, но зацепился носком за лежащее поперек тропы скрытое травой дерево, едва удержался на ногах и умерил пыл. Недоставало еще повредить ногу.
Было парно, томно и смутно. Сквозь густые кроны деревьев солнце сюда не доставало, и в полдень стояли сумерки. Царствовал здесь утомляющий, своеобразный дух. Упавшие, гниющие деревья источали влажный запах прели, который смешивался с медовым ароматом лабазника. От этого воздух становился тяжелым и пьянящим. Я бы ничуть не удивился, если бы мне сказали, что человек, прилегший в этом лесу, так и не поднялся. У меня состояние было, например, такое, будто я хватил малую толику угарного газа. Голова чуть побаливала, а кровь в висках пульсировала толчками и двигалась так трудно, что, казалось, она загустела и ее полезно чем-то разбавить.
Когда вышел на елань, дышать стало легче. Давным-давно, может быть сотни лет назад, здесь прошел лесной пожар. Обуглившиеся, безжизненные деревья повалил ветер. Они превратились в тлен, и долгое время не было на этих полянах ничего живого. Лишь изредка забегал сюда попискивающий бурундучок, прошагивал косолапый, круша своей тяжестью податливые разложившиеся стволы, и снова надолго устанавливалась тоскливая тишина. С течением времени гарь зацвела. Обжили ее пока травы: добродушный, совсем домашний иван-чай, козлобородник, раскинувший над своими зелеными соседями желтые соцветья, нежный, розовато-белый лабазник, который так хорош в майском и июньском чаю. Минует много времени, и елань снова зарастет лесом. Сначала сквозь травянистую поросль проклюнутся осины, тополя, потом, когда они подрастут, притенят, притушат травное половодье, вслед им двинутся истинные владыки тайги — сосны, пихты, лиственницы, а кое-где проложат себе долгую дорогу кудрявые кедры. И расселится разная живность, разрастутся страсти, возникнут свои трагедии и обоснуется свое счастье. До нового пожара.
Шагал я вниз бодро, весело, распевал храбрые песни и не думал ни о чем до тех пор, пока не дошел до поляны, покрытой растениями с листьями, похожими на растопыренные перепончатые лапы о трех пальцах. Называется это растение какалией копьелистой, а в народе именуется медвежьим ухом. Почему ухом — не знаю. Сходства никакого. Если уж пойти на предельную невероятную натяжку, допустимо — ступней. А вообще-то, самое правильное — назвать ее медвежьей касторкой или даже английской солью. Ибо назначение этого растения в медвежьем рационе вполне определенно. Перед спячкой медведь, как бы засмаливая свой пищевой тракт, до отвала лопает хвою. Одни говорят, что с целью дезинфекции, другие предполагают, что просто для балласта, — в общем, если лопает, значит, это ему необходимо. Налопается и отправляется на покой. Весной же, очухавшись ото сна, мчится искать какалию. Теперь уже ею он наедается досыта. Наестся, переболеет медвежьей своей болезнью и пойдет шлепать по горам и долам.
Один из них и прошлепал по низинке. Шел я мимо какалии копьелистой, а перед глазами моими стояли мишенькины следы. Я уже миновал елань и на сотню шагов углубился в лес, когда увидел его. В тяжелых таежных сумерках он показался мне высотой с деревенскую избу. Вначале я даже не успел испугаться, а только подумал: «Какой огромный». Потом стал соображать. Я стоял как вкопанный и соображал. Конечно, первое, что пришло мне в голову, — бежать. Это соображение я немедленно отбросил, так же как и желание забраться на дерево, потому что и в скорости бега и в лазанье по деревьям медведь не оставлял мне никаких шансов. Кстати, я не раз замечал, что люди порой прибегают к действиям, в которых их противник явно сильнее, а потом начинают докапываться, где допустили промах. Но это так, к слову пришлось. В то время мне было не до обобщений.
Несколько приободрило меня то, что медведь, как и я, не двигался. Может, он тоже боится? Я вспомнил рассказы стрелков из городского клуба охотников и рыболовов о том, как от их громких криков медведей одолевал злополучный недуг и они улепетывали бешеным галопом, оглашая окрестности непристойными звуками.
Глубоко вздохнув, я истошно заорал что-то вроде:
— Гр-р-ы-ы!..
Медведь стоял.
Я заорал было пуще, но в горле у меня что-то оборвалось и получилось совсем несерьезно:
— Ы-ы-ы-и…
И тут мне показалось, что зверь двинулся. Но не от меня, а ко мне.
Здесь уж я ничего не стал соображать, а грохнулся на землю и, для большего впечатления раскинув руки, задержал дыхание. Наверное, я подсознательно вспомнил рассказик, который читал в детстве: медведь не тронул лежачего человека, приняв его за мертвого. И я всеми силами старался изображать из себя покойника. Мне казалось, что все произойдет, как произошло в рассказе. Медведь подойдет, обнюхает меня, обдавая смрадным дыханием, присядет, сделает свое грязное дело и удалится.
Никогда я не думал, что можно так медленно передвигаться. Уже час, наверное, прошел с тех пор, как я лежал с закрытыми глазами, а медведь до меня еще не дошел. Но он был где-то рядом. Совсем-совсем рядом — я всем телом слышал его мягкие, крадущиеся шаги и, напрягшись, ждал. Что заставило меня приоткрыть сначала один, а потом и второй глаз — не знаю. Скорее всего, то самое состояние, которое заставляет человека, ждущего с минуты на минуту смерти, торопить ее. Потому что ужас ожидания гибели ужаснее самого конца.
Итак, я приоткрыл оба глаза и покосился, предполагая увидеть медведя совсем около. Но его не было ни около, ни в отдалении. Тогда я открыл глаза широко и приподнялся на локте. Проклятый зверюга стоял на том же месте и в той же позе, в какой пребывал, когда я грохнулся ниц.
Тогда во мне шевельнулось первое подозрение.
О том, что в потемках принял за медведя поросший мхом пень, я не рассказал никому. Все, слушавшие меня, оставались в убеждении, что самое верное средство спастись от медведя — притвориться мертвым. Тогда медведь тебя не тронет. Эту небольшую фантазию я себе прощаю, так как не раз замечал, что люди выдают чужие приключения за свои, потому что это, наверное, очень скучно — прожить жизнь без приключений. При этом они даже ссылаются на своих хороших знакомых — очевидцев.
Между прочим, и я потом, когда рассказывал при. Матвее о своей таежной встрече, обращался к нему за свидетельством:
— Помнишь, Матвей, мы с тобой тогда на Чельту ходили за родиолой розовой.
Матвей утвердительно кивал и многозначительно говорил:
— Еще бы…
Глава VI
Мы ожидали, что наше опоздание (разумеется, наших спутников в условленном месте мы не догнали) даст шефу повод для соответствующего нравоучения, и поэтому в лицах репетировали ответы. Матвей, по-моему, усердствовал в выдумках искренне, а я больше бодрился. Уж слишком не на равных ролях мы были. В конце концов Матвей это уяснил и сказал с расстановкой:
— Ты что, взаправду расстроился или как? Вот салага!
— Так ведь…
— Что «так ведь»? Он отвечает, он — руководитель, мы и в самом деле виноваты… ты это сообщить мне желаешь?
— Примерно.
— Ну так вот, милейший, завяжи узелок на память: в поле руководитель — звание формальное. Он обеспечивает, дискутирует с местным начальством, отчитывается перед власть имущими. А во всем остальном у нас лямка Одна. Даже, в конце концов, шансов сломать шею во имя успеха экспедиции у рядового участника чуточку больше. Если он, конечно, чересчур старательный. А ты, похоже, не чересчур.
— Это почему же?
— Сумма впечатлений.
— Ты даешь!
— Извините, если что не так.
По совести говоря, я и сам не знал, так это или не так. В школе у нас как-то случилось памятное мне. По химии задали задачу. Не то, чтобы непомерно трудную, но в достаточной мере каверзную. Я над ней бился — ну ни в какую. Пришел в школу, оказалось, что только один Женька Ростоцкий сообразил, что к чему. Хотели мы у него передрать, а Вовка Воеводин говорит: «Сегодня сдерем, а завтра Катюша (наша химичка) такое закатает, что сам Менделеев не разберется. Никто не решил — и концы». Женька начал было рыпаться, но Вовкин довод нам тогда показался более чем резонным. И все-таки на уроке Женька вылез. А вечером на катке мы заволокли его в хоккейную коробку, и Вовка долго у него допытывался: «Ты старательный, да? Очень, да?»