Страница 23 из 72
От сознания своей беззащитности и неумелости Эльке захотелось плакать. Но плакать было нельзя, опять-таки потому, что двадцать — возраст. В это время люди принимают вполне самостоятельные решения. И Элька сказала себе, что с волейболом кончено. Кончено прямо сейчас, и эту решимость надо немедленно доказать. Она холодно посмотрела на Алексея Анисимовича, сказала: «Пока» — и пошла. Легко прошла сквозь стены, двойным сальто спустилась со второго этажа на землю и оказалась на ромашковом лугу. Для того чтобы набрать целую охапку этих ворожейных цветов, не надо было даже наклоняться. Она надломила ближний стебель и тут же отдернула руку. Растение, которого она коснулась, вовсе не было ромашкой. Образовавшие соцветия шары и пестрые листья ядовитого веха словно глумились над Элькой. У каждого шара оказался рот, который очень знакомым голосом укорял: «Я считал вас, Эльвира Федоровна, серьезным человеком». Элька напряглась, пытаясь вспомнить, чей это голос и кому принадлежат такие знакомые слова, но. вспомнить не могла. Так и проснулась в тревожном напряжении.
В палатке было сумрачно и сыро. Леший ветерок чуть трогал заднюю стенку матерчатого жилья. Вентиляционный клапан при каждом прикосновении ветерка коротко вздрагивал и приподнимался. В эти мгновения палатку напрямую рассекал яркий луч, ударял острием в металлическую струю замка «молния». Замочные звенья останавливали полет света, и луч фонтанировал множеством радужных зайчиков. За палаткой захлебывалось птичье племя. Щебет, свист, цвиканье сливались в широкий, ликующий гомон. В безалаберном, бессмысленном этом гомоне лишь один звонкий, постоянный вопрос был разборчивым и осмысленным: «Элю видел? Элю видел?» — настойчиво допытывалась какая-то упрямая пичуга.
Со сна Элька приняла солнечный лучик за электрический, а птичье торжество показалось далеким и миражным. Реальными были сумрак, сырость и томительное чувство, что не сделано что-то главное, не установлено то, что непременно надо установить. Так она лежала некоторое время, уже не спя, но еще и не бодрствуя. Состояние тяжелой отрешенности парализовало волю и желание двигаться. И только живой вопрос: «Элю видел?» показался таким же явственным и сущим, как сумрак и сырость. Соседство живости и отрешенности было так невероятно, что Элька заворочала головой, пытаясь сообразить, что к чему, и проснулась окончательно.
«Элю видел? Элю видел?» — пытала окружающих пичуга. «Фю-ить, юль-юла-юль», — бездумно пропускал вопрос мимо ушей кто-то. «Зюй-зюй-зи — откуда знаю?» — откликался третий.
Элька выскользнула из спального мешка, распустила «молнию» и выбралась из палатки. Ее не смущало, что была она только в длинной рубашонке. Экспедиционная жизнь, в частности, тем и хороша, что условности здесь сведены к минимуму. Так что если бы кто и увидел Эльку в неглиже, бессловесно отвернулся бы. Но увидеть ее никто не мог. Как обычно, мужчины в эту пору спали. Удивляла Эльку их привычка обкрадывать самих себя. Вечером сидят у костра до полуночи, ведут затяжные споры. Иногда действительно нужные и принципиальные, чаще беспредметные. Умничают друг перед другом, жонглируют своей эрудицией, а для чего?
Вот, к примеру, вчера. Уже сквозь сон Элька слышала их разговор о том, будет ли четвертая мировая война. Затеял, конечно, Матвей. Он уверен, что третья развяжется не сегодня — завтра. Начаться начнется, а чем закончится? Вениамин Петрович убежден, что человечество не настолько глупо, чтобы само себя уничтожить.
— Что вы говорите о человечестве? — горячился Матвей. — На народ ссылались, народу льстили все завоеватели, когда им нужен был народ для осуществления их целей… А кто из них выполнил обещания, данные народу? Кто о нем вспоминал не в лихую, а в добрую годину?
Любит, ох и любит разводить Матвей турусы на колесах. Хотя бы этот его спор. Он и нужен-то был ему из-за одной фразы, которую изрек какой-то большой (Элька забыла его фамилию) ученый. Матвей так и подчеркивал: «Как сказал имярек, в четвертой мировой войне главным оружием будут копья и стрелы. Это самая пророческая фраза, которую я слышал за последние десять лет».
Спор, конечно, ничем не закончился. Хотя Элька и не дослушала его, заснула, но что он закончился ничем, знала наверное. Именно так заканчивались все споры подобного рода, которые она вначале не только дослушивала, но в которых (мысленно, конечно) принимала самое деятельное участие. Однажды даже попыталась высказать свое мнение. Вениамин Петрович поглядел на нее осуждающе, а Матвей безапелляционно отрубил: «Элька, заткнись. Когда вещают боги, смертные внемлют». Элька молча поднялась и ушла в палатку.
С тех пор, как только «заужинная» беседа накалялась, Элька отправлялась спать. Рано ложась, начала рано вставать. Тут-то она поняла, как много теряла сама и как много теряют мужчины, засиживаясь заполночь и поднимаясь в девять.
Самая дневная благодать — утренняя. Свежесть и ветерок разгоняют комариную нечисть, воздух полон смесью вялых ночных и распускающихся дневных ароматов. Бодрит этот воздух необычайно. Кажется, с каждым его глотком входит в тебя богатырский дух и бесконечность. Утренняя пора — это та пора, когда запахи различаются не только дыханием, но, кажется, и слухом. Элька, например, была уверена, что утренний запах альпийской фиалки напоминает нежную, задумчивую музыку, душицу она воспринимала как плеск воды, в которой купаются молодящиеся модницы, темно-синие кисти курона пахли звонко и стремительно, напоминая о полете стрел, которые в свое время воины-кочевники травили ядом этого растения.
А окружающее! Как же богатят, как разнообразят его утренние краски, которые меняются поминутно, приобретают такие оттенки, которые невозможно ни придумать, ни воспроизвести.
Вчера перед глазами неотступно стояла гора Серебрянка. Куда бы ни поворачивала река, как бы ни петляла в зарослях тальника, как бы ни опрокидывала в себя растекающиеся отображения длинноногих прибрежных сосен, стоило только поднять голову, и перед глазами возникала гололобая, запятнанная серыми мазками вечных снегов Серебрянка. Видно, с большой досады кто-то когда-то дал этой унылой вершине бегучее название.
Унылое однообразие постоянной вершины действовало угнетающе. Менялась приречная тайга. Взъерошенный сосняк уступал место приглаженным тополям и осинам, те, в свою очередь, загораживались от реки степенной красотой берез. Березы не выдерживали натиска ивняка и краснотала, уходили от берега, оставляя по кустарнику часовых. На утесах, круто менявших речное течение, лепились заросли кислицы, ежевики, островки, обильно разбросанные на пути, встречали колючими заграждениями облепихи. И только Серебрянка была гололобой и безжизненной. Элька знала, что именно с Серебрянки брал начало Чулой — река необычайно живописная и радостная. Знала, но не могла поверить. Даже не поверить, а почувствовать, понять. Казалось, такое уныние не может родить ничего живого. Оно способно быть концом жизни, а не ее началом. Такова была Серебрянка вчера, при дневном размеренном освещении.
А сегодня, сейчас…
Едва выбравшись из палатки, Элька первым делом взглянула на Серебрянку и обмерла от сладкого, остановившего дыхание восторга. Посередине, даже, пожалуй, ближе к вершине, гору перепоясывала ровная полоса облаков. Чуть ниже пуховые клочки тумана цеплялись за отроги, но какая-то неведомая сила отрывала их и гнала, гнала вверх, к ненадежной сизоватой опояске. А на облаках пластами лежал солнечный свет. Не выдерживая его веселой тяжести, облака расступались, перекидывая через прогалины крохотные радужные мостики. Вершина горы сияла. Казалось, что она не принимала, а сама рождала солнце и щедро одаривала им все, до чего могла дотянуться. Сияние вершины стекало на горы, не достигавшие головами ее опояски, на деревья, толпящиеся в долине, на реку, на Элькину палатку, на самоё Эльку. Вверх было больно смотреть. Снега, которые вчера виделись серыми и унылыми, оказались ослепительно чистыми. И Элька поняла, что именно такие снега могут родить и солнце, и радугу, и жизнеобильную речку Чулой. Едва успела она это понять, как все вдруг изменилось. Исчезли радужные мостики, вершина, за миг до этого покрытая сияющей шапкой, посинела, вдавилась в голубое небо тремя срезанными рельефными конусами. Снега уже ничего не рождали. Они не выдержали солнечной мощи и, придавленные ею, расплескались по ложбинам лиловато-серыми языками. Казалось, произошло самое простое: солнце закрыла случайная тучка. Несколько секунд — и все вернется. Засверкают, сольются воедино снега, засияет вершина. Но Эльке представилось, что все это навечно: лиловые языки по ложбинам, клубы мрачных, зловещих облаков, намертво стиснувших гору, беспросветное уныние и ничего, совершенно ничего впереди.