Закон-тайга

— Гадость какая получилась. Не сдержался, надо же…

Петр зашевелил руками, словно убеждался в незыблемости земли, приподнял голову. Помогая себе руками, встал на корточки.

— Слушай, прости, что так получилось. Честное слово, не хотел. Закон — тайга.

Взгляд Петра, до этого безразличный, вдруг осмыслился, словно только сейчас до него происшедшее дошло во всем своем невероятном объеме. Константин ждал ругани, хотел даже ее — в таких положениях с ней легче. Но Петр не ругался. Он поднялся медленно, словно убеждаясь в способности стоять, переступил с ноги на ногу и вдруг, обегая Наташу, огромными скачками помчался к палатке. Наташа, не пошевелившаяся, когда он пробежал рядом, вдруг побледнела и растерянно сказала:

— Ружье. — Видя, что Константин не двигается, она, торопя его, крикнула: — Ружье!.. Он же сейчас… выстрелит, Костенька!..

Метнулась к Константину, потом, словно запнувшись, повернулась и ринулась за Петром. Она бежала, отставая, неуклюже вскидывая ноги в тяжелых, на подковах ботинках. И не от стремительных зловещих скачков Петра, а именно от ее беспомощно-неуклюжего желания догнать, на Константина обрушилось предчувствие беды. Очень ясно увидел: в палатке справа, под Наташиным одеялом лежит двухстволка. Патроны в кармашке на брезентовой стенке. С этого очень ясного видения его действия стали предельно необходимыми и рассчитанными. Больше всего страшился, что опоздает. О себе он как-то не думал, боялся за Наташу. Когда летел к лагерю, с секунды на секунду ждал выстрела. Но было тихо и от того особенно жутко. Беда ведь и страшна своей внезапностью, потому что, даже когда и ждешь ее, она все-таки является вдруг. В ушах звенело от ожидания и тишины, поэтому, когда услышал истовый Наташин крик, не сразу разобрал слова и на миг, похолодев, приостановился.

— Петенька, Петюньчик… Успокойся, Петенька…

Обхватив Петра сзади, Наташа не давала ему разломить ружье. Петр пытался стряхнуть ее, но ружье, которое он держал в откинутой руке, мешало, и он беспомощно и смешно отбивался от цепких Наташиных объятий.

Настолько нелепа была эта сцена, настолько она не вписывалась в пейзаж спокойных раскидистых лиственниц, в сероватую зелень травы, в равнодушный рокот переката, что Константину стало смешно.

— Костя, ну, что же ты. У него же ружье. — Наташа повисла на Петре всей тяжестью. — Отбирай, чего же ты смотришь!

— Отпусти его. — Константином овладело веселое ожидание: как Петр выпутается из. этого балагана. Ружье не заряжено и зарядить его Константин, разумеется, помешает. Петр не может этого не понять, потому что псих с него уже спал. Константин видел это и по растерянному взгляду Петра и по движениям его, которые не были энергичными, и производил их Петр лишь потому, что, кроме этого, ему ничего не оставалось делать. Убежденный в этом, повторил нетерпеливо:

— Отпусти же, чего ты за него держишься.

Но Наташа не отпускала. Тогда Константин подошел и легко, потому что Петр особенно и не удерживал, вырвал ружье. Только тогда Наташа разжала руки. Петр рванулся было к Константину, но вдруг остановился и, взяв лицо в ладони, заплакал. От обиды, от бессилия, от того, что он — один. На сотни, на тысячи верст, на всю тайгу — один, никому не нужный, ни на что не годный, не могущий даже постоять за себя человек.

Он плакал беззвучно, сотрясался всем несильным своим телом, а они стояли близ и смотрели на плачущего от жалости к самому себе. Она — презрительно, стыдясь недавнего своего страха. Он — негодовал на себя и думал, думал о том, что тайга недружных не любит.

Вот как произошло то, о чем не хотелось вспоминать Наташе.

А теперь — о том, что вспоминать ей хотелось.

«Да, ведь я тебе не рассказывала, как у нас с Костей началось… Конечно, не рассказывала. А ведь я из-за этого… Нет, лучше я все по порядку… Подружка Ксюшка. Это тебе для знакомства. А в жизни — Ксения Михайловна Прилипченко. Такая украиночка — симпатяга. Черные глаза, брови — с палец, на щеках — ямочки, в которые прямо-таки по серебряному полтиннику влезет. Прическа — метель (хотя, по-моему, при черных волосах она не идет — тяжелит голову), красная юбка колоколом, лиловатые капроны и с перехлестом самоуверенности. Вот тебе и вся она, моя подружка — Ксюшка. Запросы у нее колоссальные, а печаль одна — что живет не в столицах. Здешних она считает добычей легкой и нелакомой. До кого она еще снисходит, так это до Георгия Амбарцумовича, начальника разведрайона. Сорокапятилетний южанин. Жена — косметическая красавица, которая, однако же, сама до сих пор водит партии и не боится оставлять своего патрона на попечении юных. Ксения Михайловна утверждает, будто начразвед созрел и ей остается кивнуть пальцем. Намекнула на обилие эпистол, но когда я пожелала заглянуть хотя бы в завалящееся посланьице, от ответа уклонилась. А хранить такие вещи в тайне от меня — не в ее правилах. Отсюда я сделала выводы.

В один из майских дождей мы с Ксюшей мчались на очередную выволочку к нашему комсоргу Лешеньке Печенову. Вина наша была неимоверна — прошлялись накануне по кино и танцулькам, а стенной газеты не разрисовали. Барабанила по нашим химплащам забортная вода, сапоги скользили, подошвы при каждом шаге вытягивали оковалки грязи чуть не пудовые… В общем, скорость, которую мы развили при этих условиях, представить ты в состоянии. Насчет наших благодарностей комсоргу Лешеньке тоже можешь пофантазировать. И вдруг объявилась сила, которая нас приостановила и даже на некоторое время вытряхнула из нас память о газетно-общественном преступлении. Первой эту силу обнаружила Ксюшка. Мы в это время как раз месили грязь возле жердястой, верхом подавшейся на улицу изгороди. Ксюха, балансировавшая впереди, вдруг замедлила ход, и я ткнулась физиономией ей в затылок. Я даже облаять ее не успела, как она объяснила причину:

— Взгляни-ка, эт-та экземпляа-а-р! Что-то я тут прежде не замечала такого…

У крыльца ветхой пятистенки, горницу в которой снимали наши ребята Алик и Гришка, на том месте, где бабы ставят под сток бочку для дождевой воды, полоскался парень. Водяной жгут падал на его остриженную голову, разбивался брызгами, и они фонтанчиками летели на покатые, какие-то необъятные плечи. Тело парня будто сплетено из змей, которые только для приличия прикрыты коричневатой, никогда, видимо, не теряющей загара кожей. Парень ухал, растирался, и змеи шевелились, обвивали его руки, живот, бедра… Это, черт возьми, было зрелище. Понимаешь, Таська, чудесное чудесно не только в мраморе. Парень, разумеется, заметил наше любопытство. Выскочил из-под струи, и, подпрыгивая на одной ноге, чтобы вытряхнуть из уха воду, позвал:

— Эй, красавицы, что стоите, давайте в мой бассейн.

Я не люблю деревенских кавалерствований, меня раздражает сама попытка завести со мной такое вот знакомство по программе-минимум. Такое впечатление, будто тебя прощупывают. И, как только парень принял этот тон, с меня все очарование как рукой сняло. Обыкновенный сивко-бурковый ловелас, для которого оптимальные отношения с девушкой таковы: гармошка — сеновал. А Ксюшка, понимаешь, Ксюшка, которая игнорировала лучшие умы местного человечества, вдруг откликнулась:

— Мы с незнакомыми не купаемся.

— Познакомимся.

— А что мамка скажет?..

— Договоримся…

Я так толкнула Ксюшку, что у нее аж голова дернулась. Чтобы удержаться на ногах, она вынуждена была шагнуть вперед, и тут уж остановиться я ей не дала.

— Ксюшка, дура, ты что делаешь? Чего ты под Марфутку работаешь?..

— Почему — работаю? Ты, подружка, не фарисействуй. Нечего мне о высоких материях. Марфутка в каждой из нас таится. Грянет срок, она и тебя в кусты потащит.

— Иди.

В конторе у Алика узнали подробности:

— Константин, сын хозяйки. Демобилизовался с Черноморского. Парнишка дошлый. Гранит наук грызет на втором курсе юридического… Э, да ты, никак, не из простого любопытства (это — Ксюшке), что ж, могу посодействовать, старуха… Представляю, представляю…