Зверь из бездны

Он сам накануне смерти, а жизнь заставляет заниматься такими пустяками:

— Вырыть могилу, завернуть в простыню, перекрестить и зарыть…

— Так ведь я и этого сделать не могу!.. Из-за вас помер, вы испугали, а даже помочь не хотите…

Пишет и не отвечает. Опять позади стонущий голос старухи. Оборачивается и с раздражением говорит:

— Завтра я вырою яму, и похороним…

— Яму? Что он, собака, что ли?

Взяла старуха палку и поплелась к морю, к рыбакам: надо поскорее Бориса вызвать, послать за ним в Севастополь, может быть, этот Ермила согласится пешком сходить — поблагодарит она его. А может быть, и гроб рыбаки сделают… Люди же! Должны понять. Долго спускалась по тропинке. Пришла. Рыбаки спали. Разбудила одного и рассказала. Тот спросонья ничего не понял, махнул рукой и, отвернувшись, снова улегся. Точно сказал: «Не мое дело!» Старуха села на лавочку и завыла. Проснулся Ермишка. Что такое?..

— Батюшка! Ермилушка! Горе-то у меня какое…

— Что такое?

Рассказала старуха, а Ермишка потянулся, крякнул и сказал:

— Ничего, старушка Божия! Все в свое время помрем. Три фунта сахару дашь, и гроб сколотим, и могилу выроем, и все честь честью… Ребята!

Разбудил товарищей, обрадовал сахаром. Нигде сахару не достанешь, а тут три фунта. Поговорили между собою:

— За четыре фунта согласны!..

— А пять фунтов дашь, так и за попа справим, — пошутил один молодец, и все захохотали.

Не люди, а звери. Даже из великой тайны смерти человеческой устраивают себе развлечение. Старуха чуть ползла в гору, возвращаясь домой, земля уползала у нее из-под ног, колючая одышка мешала дышать, точно сердце комом вставало в горле. Умереть бы! Остановилась, а позади веселые голоса: Ермишка с ребятами догоняют — с кирками и лопатами.

— А где, бабушка, могилу копать будем?

— Повыше где-нибудь… Подальше от людей…

— Постараемся, бабушка! Покрасивее местечко выберем, чтобы далеко видать было покойничку с высоты. По горе лесенку выложим, если три коробка спичек прибавишь…

— Ладно. Прибавлю…

— Идем, ребята!.. А чай у вас остался?

— Есть еще…

— Поработаем да чайку с сахаром попьем. И что такое? Не могу без сахара жить? Чего нет, то всего дороже на свете…

К вечеру Ермишка с Харлампием гроб принесли и сказали, что все готово. Помогли старика обмыть и в гроб уложить. Ермишка удивлялся:

— Смердит от него… И что такое? Помер, и дух скверный… Что от человека, что от падали… Одна цена!.. А сахарку-то, бабушка?

— Сейчас разве? После уж… когда похороним.

— Не обманем!.. Доверься! Долго ли отнести да закопать? Пустое.

Со смертью и Ермишка в белый домик вошел: нужным человеком сделался, главным распорядителем по погребению. Обещал старухе ночью, перед рассветом, в Севастополь пойти — поручику дать знать, чтобы скорее домой прибыл. Старуха записку с вечера ему дала. Все было готово. Последнюю ночь старик в белом домике ночевал. Ночь была черная, но тихая. Ветер сразу оборвался, точно устал. Только море все еще роптало и тяжко вздыхало, бросая на камни своих белогривых коней. Только ропот моря и молчание. Такое страшное зловещее молчание гор, скал, деревьев, всей природы…

Лада чутко дремала в постели, обняв рукой девочку. Теперь она не могла спать без девочки. Точно утопающий, хваталась за эту соломинку. Инстинкт жизни толкал ее к ребенку, а Владимир стал казаться страшным, как сама смерть. Гроб в доме — Владимира тянул к смерти, а Ладу отталкивал. Трупный запах в комнатах делал смерть отталкивающей и омерзительной. Лада старалась заглушить этот смрад духами, одеколоном, а смрад все-таки не пропадал. Моментами Ладе казалось, что этот смрад пропитал все ее тело. Нет, она не в силах оторваться от чистого маленького ангела и превратиться в смрадный труп! Она — жалкая, безвольная, глупая — и не может подчинить свои чувства логике и разуму. Жить хотя бы только для того, чтобы видеть ребенка, слышать его голосок, смотреть в его прозрачные для души глазки, осязать его теплое тельце!..

Трижды стукнул к ней в дверь кто-то, и дрема спала с души, а сердце застучало испуганно: она почувствовала, что за дверью Владимир. Осторожно высвободила руку из-под ребенка, соскочила с постели и подошла к двери. Было страшно отпереть, словно за дверью стоял не Владимир, а сама смерть.

— Лада!..

Точно за ней пришел палач, чтобы вести на казнь. Конечно, Владимир… сейчас позовет ее туда, в темную ночь, которая зловеще молчит за окном.

— Лада, отвори!

Нельзя не отворить. Отперла, вся дрожит, как в лихорадке, и с мольбой смотрит в лицо мужа, ожидая его первых слов.

— Ну что ж?

Схватила его за руку и подвела к постели:

— Посмотри! — шепнула, точно ответила на вопрос.

Владимир долго стоял с опущенной головой, точно боялся смотреть на своего ребенка.

— Посмотри же! — умоляюще произнесла Лада.

Он поднял голову. Ребенок лежал, раскинувшись, точно летел, распластав руки-крылья. Золотистый локон упал на раскрасневшуюся щечку, и смешно оттопыривалась верхняя губка… Владимир смотрел, не отрываясь, и на лице его появилась улыбка. Как луч солнышка через синюю щель в тучах. Лучше было не смотреть! Точно вся притягательная сила жизни собралась в этом маленьком спящем человечке. Точно сама жизнь, обратившись в этот живой цветок, открылась его глазам из-за всех ужасов, мук и страданий в прекрасном своем образе… Стоял и молча смотрел удивленно-печальными глазами. Лада вдруг упала на колени, припала к ногам Владимира и заплакала:

— Я не могу… уйти!.. Не могу!.. И тебя не пущу… Ты не уйдешь…

Владимир склонился, поднял с пола Ладу, и они порывисто обнялись и оба тихо плакали около спавшего ангела. И от этих слез, казалось, расплавилось и распалось железное кольцо смерти, в котором они оба себя чувствовали несколько последних дней. Не было никаких слов, были только объятья и тихие слезы, но оба радостно ощущали физически, что смерть еще раз побеждена жизнью…

Там, в зале, в гробу — смерть, а здесь, в постели — жизнь.

Ребенок точно почувствовал значительность момента в жизни своих родителей: заговорил и засмеялся во сне. Это было как чудо, открывшееся прозревшим душам. Оба притаились и жадно слушали сонный лепет.

Не поймешь! Понятно только одно: радость во сне. Чтобы не разбудить и не испугать радостного сна, мать потянула отца за руку, и они осторожно, на цыпочках, вышли из комнаты. Проскользнули в комнату Бориса, где прятался теперь Владимир. На столе, в ореоле светлого круга от мерцающего светильника, лежал в кобуре револьвер. Лада прежде всего увидела этот револьвер.

— Отдай!

Не дает: предупредил протянувшуюся руку Лады и схватил револьвер.

— Отдай!

— Не могу…

На глазах у обоих еще слезы, а они уже улыбаются друг другу. Лада отнимает револьвер, уговаривает — отдать ей.

— Я не могу отдать… Он мне нужен, как самая последняя защита…

Он не убьет себя, дает слово. Но без револьвера он не может, он должен знать, что у него есть верный защитник человеческого достоинства… Если он будет знать, что защитник с ним, он будет чувствовать себя человеком…

— Я не хочу, чтобы меня убили, как собаку, я не хочу пойти на убой, как баран на бойню, я не могу позволить поругания или пыток… А ведь все это теперь может случиться… Я убью себя только в том случае, если мне придется все равно умереть… с позором. Ты сама не захочешь этого.

— Тогда я тебе отдам, сама отдам… Клянусь, что отдам!

— Пожалеешь и не отдашь…

— Ты мне не веришь?

— Я не верю… ни тебе, ни себе… Час тому назад я решил умереть, а вот видишь… и не могу! Посмотрел на ребенка и не могу…

— Я верю, что Бог спас нас от смерти… вот через эту жалость к ребенку… Я молилась, Володечка… И вот видишь — случилось чудо!..

— Я даю тебе честное слово, что воспользуюсь револьвером только в том случае, когда… одним словом — если меня принудят к этому чисто внешние обстоятельства, а не добровольное внутреннее решение.