Секрет каллиграфа

— Можете ли вы сделать из этого ласточку, которая умеет парить? — спросил он.

— Я что, ребенок? — пробурчал купец.

— Это то, чего я могу только пожелать и вам, и себе, — ответил отец Нуры, возвращаясь к ящику для игрушек.

Тут появилась мать с кофе, который она приготовила для своего отца, и немало удивилась, когда старик, опустившись на корточки, с блаженной улыбкой на лице стал складывать из бумаги птичку.

Это была первая бумажная ласточка в жизни Нуры. Девочка пускала ее из окна второго этажа, и она медленно кружила над двором, иногда застревая в кроне дерева, или стремительно пикировала на землю.

Дом родителей стоял, погруженный в тишину, несмотря на близость главной улицы. Все городские звуки умирали в длинном темном коридоре, соединявшем ворота с внутренним двором, небольшим, тенистым и выложенным цветной мраморной плиткой, которая образовывала узор, продолжавшийся на полу в ближайших комнатах. В центре двора был небольшой фонтан, чье журчание в жаркий день услаждало слух лучше любой музыки.

Бывало, отец часами сидел возле него, прикрыв глаза. Поначалу Нуре казалось, что он спит, но она ошибалась.

— Вода — райское утешение, поэтому при мечетях обязательно должны быть фонтаны. Эти звуки словно возвращают меня в утробу матери, к самому моему началу. Или еще дальше, в глубины моря, чьи волны бьются в такт ударам материнского сердца, — так сказал однажды отец, заметив, что Нура за ним наблюдает.

Узкая лестница вела на второй этаж, плоская крыша над которым была огорожена красивыми коваными перилами. Здесь развешивали белье, занимавшее большую часть ее площади. Тут же сушились на солнце фрукты и размазанный по бумаге джем. Примерно четверть крыши занимала освещенная мансарда, служившая отцу кабинетом.

Под лестницей размещался туалет. А вот ванной не было, как и в большинстве арабских домов. Мылись в фонтане или на кухне и раз в неделю ходили в расположенный поблизости хамам.

Летом здесь было особенно хорошо. Ближе к вечеру солнце не так палило, довольная мать приходила от соседки Бадии, с которой пила кофе после обеда, сбрызгивала водой растения во дворе, а затем протирала мраморную плитку, возвращая замысловатому узору яркие краски.

— Вот и вечер расстилает ковер прохлады, — каждый раз повторяла она.

Это был своего рода ритуал. Она надевала свежее домашнее платье и открывала кран фонтана. Вода из крохотных дырочек устремлялась вверх и с шумом падала в бассейн, где плавала огромная дыня. Мать брала тарелку с солеными орешками и садилась на край бассейна. К возвращению отца дыня успевала охладиться и пахла свежестью.

Однако с появлением супруга настроение Сахар мгновенно менялось, и она сразу становилась резкой и злой. Отношения между родителями Нуры были, мягко говоря, прохладными. Девочка видела, как обнимаются другие пары, шутят или даже целуются, как соседка Бадия с мужем. Ее удивляло, когда женщины, не смущаясь, обсуждали в своем кругу вопросы интимной жизни. Они давали друг другу советы и делились секретами соблазнения мужчин, обсуждали белье, напитки, духи и с увлечением описывали разные виды поцелуев. И это были те самые женщины, которые на улицах кутались в платки и шарахались от прохожих.

Нура ни разу не видела родителей целующимися. Их словно разделяла невидимая стена. Однажды девочка через приоткрытую дверь наблюдала, как они вместе пили кофе у фонтана. Ни мать, ни отец не замечали дочь и оба находились в прекрасном настроении: шутили, вспоминая свою свадьбу, и обсуждали родственников. Стояла жара, и на матери была только легкая ночная сорочка. Внезапно отец встал, подошел к жене и хотел погладить ее оголившееся плечо. Но та отшатнулась, стоило ему только прикоснуться к ней.

— Оставь, тебе же скоро в мечеть! — возмущенно прошептала она и пересела на другой стул.

Кроме этого холода в отношениях между родителями, красной нитью через детские воспоминания Нуры проходили книги.

— Книги, везде эти вонючие книги, — ворчала мать.

Книги не воняли, но они действительно лежали повсюду. Ими были доверху заполнены обе комнаты первого этажа и мансарда, где они громоздились кучами и штабелями на полках и даже на полу. Стул возле письменного стола оставался единственным свободным местом. Там Нура сидела допоздна и читала.

Родительская спальня и кухня также считались свободными от книг территориями. Таково было желание матери, которому отец скрепя сердце подчинился. В конце концов, дом принадлежал ей, даже после свадьбы.

— Все имущество твоего отца — три десятка вшей да три тысячи этих пропахших плесенью томов, — усмехалась мать.

Она не преувеличивала. Как ученый суфий, Рами Араби невысоко ценил мирские блага и всем земным удовольствиям предпочитал умную литературу.

В отличие от его первой жены, Сахар, мать Нуры, не умела читать. Она была на семнадцать лет моложе мужа и вышла за него тоже в семнадцать. От первого брака Рами Араби имел троих сыновей, теперь уже ровесников Сахар. Все они давно обзавелись своими семьями и редко навещали отца, потому что Сахар не любила ни их, ни их покойницу-мать. Она презирала пасынков за то, что те не только так и остались нищими, как и их отец, но и, в отличие от него, так и не набрались мудрости. Отца Нуры это сильно печалило. Он любил дочь и говорил, что хотел бы иметь такого умного сына, как она.

— Будь ты мужчиной, — повторял Рами Араби, — из тебя получился бы замечательный проповедник.

Отец не отличался ни внушительным видом, ни голосом, что у арабов считается очень важным. Хотя сыновья продолжали разочаровывать его, о своей первой жене он отзывался только хорошо, и это особенно злило мать.

— Не имею ничего против того, чтобы курить фимиам покойникам, — говорила она. — Однако здесь уж очень попахивает тлением.

Несмотря на все это, мать Нуры оставалась верной и послушной женой. Она готовила и стирала мужу, гладила его одежду, сочувствовала и утешала в неудачах, хотя и не любила его ни секунды.

Дом принадлежал матери, но последнее слово всегда оставалось за отцом. Следуя обычаю, Сахар предпочла бы носить чадру, чего, однако, не делала, повинуясь желанию мужа.

— Бог наградил тебя красотой, чтобы доставлять людям радость, — повторял он и до, и после брака.

Однажды незнакомая женщина, восхитившись лицом Нуры, намекнула отцу, что такую прелесть выставлять напоказ рискованно, зачем лишний раз вводить людей в искушение? Но тот только рассмеялся в ответ:

— Если бы все было так, как вы говорите, мужчинам тоже полагалось бы носить чадру. Ведь их красота соблазняет женщин не меньше, или я ошибаюсь?

И тогда женщина вскочила, будто ужаленная, и спешно покинула дом, потому что поняла отцовский намек: все, кроме ее мужа, знали, что она крутит любовь с красавчиком-соседом. Матери Нуры поведение мужа показалось тогда непозволительно бесцеремонным, и она еще два дня не находила себе места. Она вообще постоянно пребывала в каком-то напряжении. После стирки всегда старалась вешать нижнее белье на средних веревках, чтобы загородить его от любопытных взглядов соседей. Она стыдилась его, будто белье было сделано не из хлопка, а из ее собственной кожи.

Соседка Бадия тоже не носила чадру. Ее муж хотел даже, чтобы она сама принимала гостей. Дом этого богатого торговца тканями часто навещали и европейцы, и китайцы. Но Бадия сторонилась их, потому что полагала, что общение с неверными может ее осквернить.

В противоположность Бадии, не особенно трепетавшей перед своим супругом, Сахар боялась и уважала шейха Рами, как и мужчин вообще. Вероятно, не последнюю роль здесь сыграла трепка, которую когда-то в детстве задал ей отец. Тогда Сахар при гостях, без всякой злобы, назвала его петухом в курятнике и посмеялась над ним. Дождавшись, пока все разойдутся, Махаини велел прислуге принести палку и крепко держать дочь. Пока он бил, Сахар должна была повторять: «Муж — голова жене». Она захлебывалась от слез, но отец оставался глух к ним так же, как и к мольбам прислуги.