Страница 54 из 55
Мой собеседник пригорюнился и замолчал. Лишь немного погодя он заговорил снова:
— Я уже очень стар… Давно не общался на таком близком расстоянии с разумным живым существом! Так что ты уж прости, пришелец, и пойми меня: чувствуя, что в тебе нет распадающихся элементов, я не мог отказать себе в удовольствии обнять тебя! Наше трагическое одиночество обычно длится долго. Семьи, создаваемые в весьма юном возрасте, дают потомство и чрезвычайно скоро распадаются, так как сумма масс урана в семье быстро достигает подкритической величины. Только немногие очень любящие друг друга супруги остаются вместе до взрыва… Дети быстро покидают родителей, чтобы не вызвать преждевременной реакции… Лакомки и гурманы уже в юном возрасте кончают жизнь трагически…
— У нас обжоры тоже живут меньше, — сказал я, чтобы хоть немного утешить его.
— Ну что за жизнь! — вздохнул он. — К старости мы становимся невероятно критическими, и нам все время приходится следить за тем, чтобы не взорваться от какой-либо мелочи. Соответствующая диета и так далее… Впрочем, и это не очень-то помогает, ведь надо же питаться хоть чем-то, так что рано или поздно… Вчера я сделал количественный анализ собственной персоны. Уже больше 90 % урана! Еще немного, и я взорвусь!
— Неужто же никак нельзя удалить из организма излишек урана?
— Увы, нельзя. Из него сделаны немаловажные части нашего тела.
— А не можете ли вы отказаться от некоторых из них?
— Но от чего же? Жаль буквально всего. Не известно, что может в жизни пригодиться. Кроме того, надо прилично выглядеть даже в старости, — и он пошевелил конечностями. — Меня всегда считали элегантным… А вчера, правда, издалека, я приметил одну девицу — ничего себе девица, молоденькая, думаю, не больше 20 %… Если б во мне было меньше восьмидесяти, как знать, может, я рискнул бы и подошел… Ну, я тебе уже наверняка порядком надоел своими россказнями. Пойду. Благодарю за гостеприимство.
Мы сердечно распрощались, и он направился к выходу. Я заметил, что, проходя через силовую, он стащил еще два урановых стержня, но прикинулся, будто не вижу этого — бог с ним, коль это пришлось ему по вкусу… У меня было несколько запасных…
Он ушел, на прощанье помахав мне конечностями, а когда удалился настолько, что его уже нельзя было различить невооруженным глазом, вытащил мои стержни и принялся их уплетать. Я наблюдал за ним в бинокль до тех пор, пока меня не ослепила яркая вспышка. Когда я опять обрел способность видеть, над горизонтом плыло лишь небольшое облачко.
С тех пор я убеждаю каждого, что обжорство — большой порок, — закончил мой друг Катапулос, накладывая себе на тарелку очередную, четвертую порцию жаркого.
Януш А. Зайдель
Закон есть закон
Уже несколько минут Кон пытался сообразить, где же он находится и что за тип медленно прохаживается по небольшой мрачной комнатке, в которой он неизвестно как оказался. Пока что было ясно одно: все происходит наяву, но легче от этого не стало.
Кон закрыл глаза и попытался восстановить ход событий.
Была среда, семнадцатое июля. Это он помнил. Он стартовал из района Юпитера, солнце виднелось на заднем экране. Испытательный полет проходил без неожиданностей, все механизмы и приборы работали нормально до тех пор, пока…
Да, теперь он вспомнил все. Скорость составляла половину скорости света, двигатели давали шестьдесят процентов максимальной мощности, ускорение, которого он не ощущал в своей безынерционной камере, достигало прямо-таки фантастических величин. Он передвинул вперед рычаг тяги, чтобы проверить, дадут ли двигатели полную мощность. Ускорение возросло.
«А что если сбросить тягу?» — подумал Кон, сдвинул рычаг в нулевое положение и взглянул на акселерометр. Сначала он подумал, что заело стрелку прибора, но первые же результаты контрольной проверки показали, что дело обстоит хуже: фотонный двигатель потерял управляемость. Он работал почти на полной тяге, и запасов топлива было вполне достаточно, чтобы выбросить ракету за пределы Солнечной системы. Надежды никакой. Фотонный двигатель пошел вразнос, и его нельзя было остановить. Он прекратит работу, только когда полностью израсходуются запасы топлива. Однако прежде чем это случится, ракета успеет набрать околосветовую скорость.
Кон знал, что не в его силах что-либо изменить, поэтому волноваться и нервничать бессмысленно.
Скорее по многолетней привычке, а не из надежды на спасение он включил установку для анабиоза и лег как можно удобнее. Случись все это в Солнечной системе, его бы рано или поздно нашли, но сейчас…
…И вот теперь эта слабо освещенная комната и человеческая фигура… Значит, все же каким-то чудом, по необъяснимой случайности он вернулся? Фантастика!
Кон открыл глаза, пошевельнулся и глубоко вздохнул. Фигура подплыла и остановилась рядом с ним, вырисовываясь на фоне стены, которая стала желтоватой. В комнате посветлело, и Кон опять решил, что он спит.
Перед ним стояло нечто, весьма отдаленно напоминавшее человека: белая глыба, похожая скорее на снежную бабу или человека, который только что вынырнул из кадки с густой сметаной.
— Добрый день, — сказало Нечто. Произношение у него было безукоризненным. — Ты уже… э… очухался?
Кон глядел на снежную бабу и всеми силами старался проснуться.
— Я спрашиваю, ты здоров? — уточнила снежная баба.
— Думаю… д-д-да! — пробормотал Кон, с трудом сдерживаясь, чтобы не щелкать зубами. — Кто ты?
— Я не «кто», а «что». Я обслуживаю девяносто четвертую станцию Контроля.
— Где я? — крикнул Кон. Он быстро сел и свесил ноги, а снежная баба попятилась, еще больше расплылась и почти совсем утратила сходство с человеком.
— Ты на девяносто четвертой станции Контроля Галактического Космоплавания.
Кон осовело смотрел, как руки и ноги белой снежной бабы сливаются с бесформенным, теперь ставшим цилиндрическим туловищем. Он вздрогнул.
— О, прости! — бывшая снежная баба молниеносно превратилась в идеальную человеческую фигуру, напоминавшую классическую скульптуру из белого мрамора с белыми глазами и губами. — Прости, но мне чрезвычайно трудно сохранять все время твою форму. Никогда в… э… жизни я не видела ничего менее функционального…
— Стало быть, это не твоя форма?
— Само собой. Твоя.
— А как выглядишь ты?
— Никак. То есть по-разному, в зависимости от потребности и обстоятельств. Но твоя форма исключительно сложна.
— Тебя это затрудняет?
— Меня ничто не затрудняет. Просто, чтобы сохранять себя в этой форме и одновременно разговаривать с тобой, нужно слишком много внимания, и поэтому я начинаю расплываться.
— Тогда прими самую удобную для тебя форму!
— Так ты согласен?
— Да.
— Благодарю. Так и запишем! — классическая скульптура с явным облегчением расплылась и осела на пол в виде большой приплюснутой капли.
Кон присмотрелся внимательнее. Капля не была неприятной или скользкой, она напоминала большой белый и гладкий дождевик либо кусок хорошо замешенного теста. Кон все яснее и яснее понимал, что это явь, действительность…
— Так видишь ли, пришелец, — продолжал дождевик, — инструкция, которой я подчиняюсь, требует, чтобы я принимал форму существа, с которым у меня установлен непосредственный или же телетрансляционный зрительный контакт. Разговаривать я обязан также на языке этого существа. Должен сказать, что все это не так просто, особенно когда впервые имеешь дело с новым типом существ, например с тобой.
Кон осмотрелся. Комнатка была небольшая, никакой мебели, кроме мягкого ложа, на котором он сидел. Ни двери, ни окна.
— Скажи, как я тут очутился? — спросил он. — Да, прежде всего, как тебя зовут?
— Никак. Только живые существа имеют право на имя. Для удобства можешь называть меня Мик. Это сокращение: младший инспектор контроля. Но только неофициальное.
— Слушай, Мик, что все это значит? Где я? В Солнечной системе?
— Если я верно расшифровал записи приборов твоего космолета, ты прошел путь, который свет преодолевает примерно за пятьдесят единиц, называемых у вас годами. С кораблем что-то стряслось, и тебя занесло сюда случайно…