Страница 52 из 147
Впрочем, такая же новинка — строй поротно — содержалась и в русском уставе эпохи Восточной войны, что не помешало русской пехоте маневрировать чрезвычайно неуклюже.
Мы прежде всего должны подчеркнуть относительное значение уставов: реакционное использование передового устава 1811 г. задерживало тактическое развитие армии; другие веяния, при проникнутом консерватизмом уставе 1847 г., толкнули подготовку прусской армии вперед.
Огневая тактика. Прусские короли не меньше русских самодержцев тянули свою армию в сторону плацпарадных требований; русские уставы являлись почти сколками с прусских. Между тем, в тактике прусских и русских войск на полях сражений 50-х, 60-х и 70-х годов мы усматриваем значительную разницу. Руководящим для прусской пехоты оставался тот же идеал ударной тактики-натиска, с холодным оружием, массы, поставленной в жесткие рамки сомкнутого строя, который родился у человечества с первыми фалангообразными построениями; но на практике мы видим в прусской армии существенные от него уклонения. Мольтке чрезвычайно интересовался тактическими проблемами, которые ставило усовершенствование оружия, и понимал, что старые представления о наступательном бое не увязываются с новой действительностью поля сражения.
Но тактическое решение, отвечающее новому оружию, Мольтке найти не мог, тем более, что нельзя было посягать на применение в бою сомкнутых строев по уставу 1847 г., который находился под особенным покровительством Вильгельма I. Встречный бой, имевший уже на практике место, теоретически оставался неосознанным. Мольтке поэтому мог лишь давать войскам советы, трудно применимые на практике: в начале боя держаться обороны, дать противнику разбиться о наш огонь, а затем уже энергично перейти в наступление. Принц Фридрих-Карл так резюмировал указания Мольтке: «Надо начинать сражения как Веллингтон, а оканчивать как Блюхер». Однако эта мысль представляет в значительной степени кабинетное измышление: на поле сражения наше тактическое поведение непроизвольно, а выливается из операции, которую мы ведем. Прусские войска не имели ни разу случая воспользоваться этим советом; переход к обороне при встрече с противником, передача ему инициативы после установления тактического соприкосновения находились бы в вопиющем противоречии с той энергией, проявлением частного почина, наступательным порывом, которые были необходимы при осуществлении сокрушительных планов Мольтке.
Прусская армия обязана, как нам кажется, своими тактическими успехами прежде всего не руководству свыше, а тому комплектованию, которое она получала по всеобщей воинской повинности, и кратким срокам обучения. Двухлетняя служба, постоянный приток новобранцев, наличие в числе последних значительного количества представителей буржуазии и интеллигенции не могли не оказывать умеряющее влияние на увлечение плацпарадными требованиями. Если в армиях других государств, представлявших серую крестьянскую массу, естественно и центр тяжести военного обучения переносился на действия скопом, на господство хорового начала, то в прусской армии, имевшей совершенно отличный солдатский состав, зародилось и развилось уже в 50-х годах индивидуальное обучение бойца.
«Драгоценным сокровищем является великая политическая страсть. Слабые сердца большинства людей открывают для нее лишь немного простора. Блаженно поколение, на которое неизбежной необходимостью возлагается высокая политическая идея, величественная и ясно понятная для всех, ставящая на службу себе все прочие идеи времени. Такой идеей в 1870 г. было единство Германии. Кто ей не служил, тот не жил с германским народом». Таким высоким слогом очерчивает идеалист Трейчке созданное выступившей на политическую арену германской буржуазией тяготение к германскому единству. Оно проникало в середине XIX столетия и всю прусскую армию и заставляло даже реакционеров толковать о том, что «тайна победы — в развитии моральных сил солдата, самостоятельности и инициативы командования, применения духа, а не буквы уставов», что следует «освободить поток военной интеллигенции».
Более просвещенный состав пехоты позволил Пруссии уже в 1841 г. принять на вооружение игольчатое ружье Дрейзе, заряжавшееся с казны. Так как техника того времени еще не разрешила вопроса об удалении после выстрела из ствола металлической гильзы патрона, то последнюю приходилось делать из бумаги, чтобы она сгорала при выстреле; такой бумажный патрон на походе, конечно, требовал чрезвычайно бережного с собой обращения, чтобы не придти в негодность. Капсюль нельзя было укрепить на тонкой бумажной гильзе; его пришлось отнести в середину патрона, где он был утвержден на папковом пыже, отделявшем пулю от пороха. Чтобы воспламенить капсюль, ударник должен был предварительно пробить бумажную гильзу и пройти через весь заряд пороха; поэтому он получал форму длинной тонкой иглы, которая ломалась при малейшей неисправности в ружье или патроне; солдат имел три запасных иглы, и иногда их не хватало для производства нескольких десятков выстрелов.
Во время революции 1848 г., когда был разграблен берлинский арсенал, ружья Дрейзе, хранившиеся в секрете, были растащены и стали известны другим европейским государствам. Но ни одно из них не пожелало ввести для своей пехоты игольчатое ружье: оно казалось слишком хрупким для крестьянских рук, требовало слишком деликатного обхождения. Иной состав прусской пехоты и тщательное обучение солдат позволили пруссакам использовать это хрупкое оружие. Преимуществами последнего являлись возможность вести в три раза более частый огонь, чем при заряжении с дула, и в особенности — возможность заряжать ружье в лежачем положении, что для стрелка в цепи представляет огромное значение. В самой Пруссии существовали опасения, не вызовет ли скорострельность нового оружия расстрел всех патронов на дальних дистанциях. Вплоть до 1859 г. игольчатое ружье имелось на вооружении лишь половины прусской пехоты, и только с этого момента началось полное перевооружение всех пехотных частей. В 1866 г. только ландвер имел еще ружья, заряжаемые с дула.
Качества прусского комплектования позволили ввести более усовершенствованное ружье; но раз последнее было введено и прусская пехота в начале 60-х годов являлась монополисткой заряжания с казны, — естественно, уже новое оружие толкало пруссаков к стремлению возможно полнее выказать свое преимущество и использовать как можно основательнее огонь в бою. На стрелковую подготовку пехоты, естественно, было обращено серьезное внимание. Применение строев поротно и стрельба в бою лежа явились для прусской армии уже не простой формальностью, а приобрели самое существенное значение. Важнейшее значение придавалось частому огню с ближних дистанций. Считалось установленным, что всякая атака по открытой равнине может быть отбита беглым огнем игольчатых ружей. Отсюда — прусская пехота могла отказываться от сплошных построений и принимать более расчлененный боевой порядок. Нанесение штыкового удара по сравнению с огневым боем отходило на второй план. После 1859 г. у многих прусских начальников наметилась, под впечатлением успешных штыковых атак французов на пересеченной Ломбардской низменности, реакция в сторону ударной тактики, подобно тому, как это имело место и в Австрии. Однако заслугой Мольтке явилось противодействие этому уклону и в его истории кампании 1859 г. и в отдельных тактических выступлениях. Эта реакция оказалась скоро изжитой.
Игольчатое ружье и прусская тактика первое боевое испытание получили в войне Австрии и Пруссии против Дании в 1864 г. Особенно примечательно в огневом отношении маленькое столкновение 3 июля при Лундби. Прусская боковая застава силой в 124 человека неожиданно наткнулась на датчан числом в 180–200 человек. Датчане бросились в атаку, но на дистанции в 250 шагов были остановлены огнем спокойно стрелявших пруссаков. Через несколько минут огневого боя у датчан, имевших заряжаемые с дула ружья, оказалось 22 убитых и 66 раненых, у пруссаков — только 3 раненых. В этом результате сказалось, конечно, не только превосходство прусского вооружения, но и превосходство стрелкового обучения, тактических форм, дисциплины солдат, решимости и искусства командования.