Страница 13 из 126
— Ты нам батюшка! — пронзительно завопил мужик, стоящий в первом ряду.
А следом вразнобой и уже увереннее:
— Батюшка наш!
— Государь наш батюшка!
— Тогда почему мне не дают печься о вашем благе вот эти изменники?! — показал царь на узников, которые со страхом наблюдали за взволнованной толпой, способной, подобно разошедшемуся огню, пожрать их. — Царствие мое отобрать хотели, жизни меня надумали лишить, а вас своими холопами сделать!
— Не бывать этому, только твои мы холопы, государь Иван Васильевич!
— Твоими холопами были, ими и останемся!
Московский государь продолжал:
— А разве эти лиходеи и изменники не мучили вас? Разве они вас не били смертным боем? Кто поборами несметными обложил?! Они! Только есть у вас защитник от изменников — это царь ваш! Он никому не даст своих холопов в обиду!
Заплечных дел мастера в красных длиннополых рубахах укрепляли колоду. А она попалась разнобокая, непослушная, без конца заваливалась на сторону. Палачи повыковыряли с дороги каменья и стали подкладывать их под чурку. Наконец мастера выровняли колоду, и старший из них, примерившись к чурке, глубоко вогнал в крепкое дерево топор.
Государь московский все говорил:
— Эти изменники и матушку мою, великую княгиню Елену Глинскую, со света сжили, думали и до меня добраться, только за меня Господь вступился, надоумил укрепить царствие мое. Чего же достойны изменники, посмевшие пойти против своего государя?
— Смерти достойны!
— Живота лишить! — кричали кругом.
— Воля моего народа для меня святая, — сошел Иван вниз и, махнув рукой, повелел ввести изменников на помост.
Первым поднялся Воронцов Федор. Палач, огромный детина, заломил опальному боярину руки, заставляя его опуститься на колени, и Федор, подчиняясь силе, упал, склонив голову на неровный спил. Воронцов кряхтел от боли, матерился, а палач давил все сильнее, вжимая его голову в шероховатый срез. На щеках боярина отпечатались опилки, деревянная пыль залепила глаза, и Воронцов, нелепо колыхая головой, бормотал одно:
— Обманул Васька! Обманул!
Другой палач, ростом пониже, переложил топор из одной руки в другую, примерился к склоненной шее и, выдавливая из себя крик, с широким замахом ударил по колоде. Хрустнули позвонки, и голова со стуком упала, неровно покатилась, оставляя после себя кровавые полосы.
Федора Воронцова не стало.
Палач-громадина поднял под руки безвольное тело Воронцова и оттащил его в сторону.
Следующим был Василий Воронцов. Палач ухватил окольничего за руки, пытаясь повалить его, но Василий Воронцов отстранился:
— Отойди! Сам я!
Окольничий трижды перекрестил грешный лоб, поклонился поначалу государю, чинно восседавшему на троне, потом на три стороны народу и опустился на колени, склонив голову на колоду, запачканную кровью брата. Поцеловал ее и закрыл глаза.
Василий Воронцов походил на брата не только лицом, даже поступь такая же. Палач неуютно поежился, разглядывая одно лицо, и если бы не бездыханное тело старшего Воронцова, лежащего рядом, можно было бы подумать, что восстал Федор из мертвых.
— Никита, — обратился он с лаской в голосе к рослому палачу. — Василия ты бы сам попробовал. Страх берет, почудилось мне, будто второй раз мертвеца рубить буду.
Никита-палач хмыкнул себе под нос, взял топор и, указав головой на Федора Воронцова, который лежал тихо и не мог слышать разговора, добавил:
— А это что, по-твоему? Бес, что ли!
И, удобно ухватившись за длинную рукоять, отсек голову и Василию Воронцову.
Иван Васильевич наблюдал за казнью бояр со спокойствием монаха. Только руки не могли отыскать себе места, неустанно перебирали полы кафтана и крутили фиги.
Народ умолк, наблюдая за медленным приготовлением палача. Он долго шевелил плечами, перекладывал топор с одной руки на другую, словно это было некое священнодейство, затем с искусством опытного воинника стал размахивать им во все стороны. И трудно было понять, что завораживало больше: мастерство палача или голая шея, склоненная к колоде.
А когда верзила, намахавшись до пота, опустил топор, собравшийся люд выдохнул в один голос.
Только один раз по лицу Ивана пробежала судорога, нечто похожее на улыбку: когда окровавленное тело князя Кубенского свалилось нескладно на помост, а ноги мелко задрыгались.
Иван Васильевич поднялся с кресла, и бояре, толкая друг друга, поспешили взять молодого царя под руки. По обе стороны от Ивана в два ряда шли двенадцать бояр; первыми были Шуйские. Замаливая недавний грех, они поддерживали царя особенно бережно, старший из братьев, Иван, наклонился к его уху и что-то нашептывал. Царь слегка кивал и чинным шагом следовал дальше.
Народ еще некоторое время глазел на удаляющегося государя, а потом понемногу стал расходиться.
У помоста осталась только одна юродивая баба, которую мужики не посмели согнать с площади. Она сидела на корточках и, раскачиваясь в обе стороны, повторяла:
— Палач-то его по шее топориком, а позвонки «хруст»! Вот так, православные, юродивых обижать!
Палачи, неуклюже сгибаясь под тяжестью, волочили убиенных к телеге, на которой терпеливо ожидал страшный груз возчик.
На следующий день троих бояр прилюдно позорили. Сорвали с голов шапки и держали так целый день, а потом сослали в Великий Устюг. Позже еще троих бояр государь повелел отправить в темницу, и из двенадцати бояр, которые провожали государя в день казни, осталось только шесть.
Скоро Иван Васильевич охладел к государевым делам.
На Девичьем поле, где обыкновенно девки крутили хороводы, Иван Васильевич встретил Пелагею. Это произошло во время соколиной охоты, когда пернатый хищник, наслаждаясь свободой, воспарил в воздух, и царь, подобно отроку, гнал коня вслед удаляющейся птице.
— Гей! Гей! Догони его! Догони!
Сокол, словно смеясь над государевыми отроками, высоко взмывал в воздух, а потом неожиданно спускался вниз, едва касаясь крыльями островерхих шапок рынд.
— Догоняй! Догоняй! Лови беглеца! Лови его!
Пелагея появилась неожиданно. В белой сорочке, в высоком кокошнике на маленькой головке, она казалась одним из тех цветов, которыми было усыпано поле. Не по-бабьи стройная, Пелагея казалась тонкой былинкой, которая склонялась на сильном ветру,
— Стой, шальная! — дернул поводья Иван, останавливая кобылу, и, оборотясь к девке, вопрошал дерзко: — Кто такая?
— Пелагея я, дочь пушкаря Ивана Хлебова, — с интересом всматривалась девушка в лицо царя. — По кафтану, видать, ты со двора царского.
— А я и есть царь, — просто отвечал Иван и, подняв глаза к небу, увидел, что сокол не улетал, высоко в небе кружился над полем, славно дожидался прекращения разговора, с тем чтобы вновь увлечь государя в погоню.
— Царь?! — всплеснула руками девка и, недоверчиво заглядывая в лицо Ивана, произнесла: — Цари-то с боярами и рындами разъезжают, а ты как холоп дворовый по полю один скачешь. Не по-царски это!
Иван Васильевич хотел озлиться, даже замахнулся на строптивую плетью, но рука бестолково замерла у него за спиной.
— А вот это видала? — распахнул Ваня ворот и вытащил из рубахи великокняжеские бармы[23]. — Таких камней ни у одного боярина не найдешь. Эти бармы ко мне перешли от батюшки моего, Василия Ивановича. А почему рынд нет? Так они поотстали, когда я за соколом гнался. Вот он, проклятущий, в небе надо мной глумится. Будет еще за то моим сокольничим, что не удержали.
Сокол уже, видно, устал от высоты; подогнув под себя крылья, он сорвался с неба и рухнул в поле, но тотчас воспарил вновь, держа в когтистых лапах лохматое тельце.
— Заяц! — радостно воскликнула девушка.
— Русак, — согласился царь. — Не достать сокольничим птицу, так и улетит.
Но Ивана Васильевича уже не занимало трепыхающееся маленькое тельце, да и сам сокол его не интересов вал. Он совсем не с царским любопытством, а скорее с ребячьей непосредственностью разглядывал девку. Глаза у нее синие, под стать василькам, которыми сплошь было усеяно поле; волосы цвета отжатой ржи, а руки белые, какими бывает только впервые выпавший снег.
23
Бармы — широкие оплечья из золота, украшенные драгоценными камнями и священными изображениями. Венец и бармы русские цари возлагали на себя при обряде венчания.