Истина мифа

2. Миф

Хотя семантическая интерпретация в науке вовсе не является столь однозначной, как обычно считают, тем не менее многие утверждают, что наука в целом все же, по крайней мере, нечто точное, а миф характеризуется расплывчатостью и потому в той или иной степени допускает произвольные интерпретации.

Тем не менее это утверждение имеет столько же смысла, сколько его и в предложении "Париж находится справа", ибо в обоих случаях отсутствует система отсчета, без которой никакого смысла ни в чем не может быть. Если кто-нибудь договаривается, к примеру, со своей подругой о встрече на завтра в двенадцать часов у ратуши, то такая договоренность неопределенна по сравнению с пространственно-временными параметрами физического явления в лаборатории, измеряемыми тысячными долями секунды и тысячными долями миллиметра. Но подруга с полным правом усомнилась бы в психическом здоровье своего приятеля, назначь он ей встречу с точностью до тысячных миллиметра и секунды, поскольку такие данные, как "мы встречаемся завтра в двенадцать перед ратушей", отвечают желательной точности применительно к данной цели, играющей роль системы отсчета. Точно так же мы можем судить о точности мифических высказываний, не сравнивая их с научными, а проверяя их в объемлющей системе целей и жизненных связей, характеризующих мифический мир и, как было показано, достаточно отличающейся от науки. Точность является поэтому не абсолютным, а относительным понятием.

При таком рассмотрении наука ничем не точнее, чем идеи современного так называемого жизненного мира. Представление о науке как идеале семантической интерсубъективности возникло благодаря лишь тому, что она часто вносила явные уточнения в понятия, применяемые в повседневной жизни. При этом упускалось из виду то обстоятельство, что данные понятия тем самым подчинялись совсем иным связям, принципиально отличающимся от повседневных. И теперь это выглядит так, словно речь идет об уточнении интерсубъективно несовершенного

обыденного языка, в то время как в действительности этот недостаток не может быть вообще ему приписан.

Многочисленные примеры этому находим мы в физике. Почти все ее классические фундаментальные понятия выведены из общеупотребительных выражений. Я упомяну лишь некоторые: сила, работа, энергия, импульс, тяжесть, инерция, причина. Однако смысл, приобретенный ими в сфере науки, не имеет почти ничего общего с первоначальным, и именно их обычное и привычное применение в ином контексте столь затрудняет понимание физических понятий.

При этом нельзя сказать, что миф и жизненный мир идентичны друг другу, поскольку первый относится к священной, а второй — к профанной реальности. Однако вообще-то они совпадают друг с другом, поскольку оба определяют повседневное отношение человека к природе и другим людям. Если принять во внимание ту всеобъемлющую роль, которую играли архаические боги, и то, что всякое явление истолковывалось в связи с их действиями, что люди регулировали всю свою совместную жизнь, овладевали ею в "теории и практике" со ссылкой на богов, то не может возникнуть сомнение в интерсубъективной однозначности и ясности относимых к ним высказываний. Нам так трудно понять это сегодня лишь потому, что мы ослеплены научным идеалом точности, а боги исчезли из нашего мира, оставив о себе лишь отрывочные и туманные представления.

Обратим еще раз внимание на то, что миф выражает собой мир представлений, не знающий нашего деления на субъект и объект; в нем оба слиты в "идеально-материальное единство" и все явления участвуют в сфере нуминозного. Способ уточнения, свойственный науке, был бы применительно к данной природе мифа и связанным с ним целям столь же абсурдным, как и подобное уточнение явлений жизненного мира сегодня. Благоговение и страх перед нуминозным событием к тому же запрещает его уподобление, скажем, лабораторному арсеналу. Такой подход, так сказать, убивает бога и делает его совершенно иным предметом. Это можно понять по аналогии с тем, как если бы общение с живым человеком, воздействие свойственной ему семантической сферы заменялось ознакомлением с анатомией его трупа и воздействием совершенно иной семантики.

Семантическую интерсубъективность понятий и высказываний о мифическом мы не можем, следовательно, сравнить с той, которая свойственна высказываниям о природных законах, и мы в состоянии утверждать, что в мифическом контексте возможна лишь такая же желательная семантическая интерсубъективность, что и в столь хорошо знакомом нам современном жизненном мире, в науке и во всех сферах человеческой деятельности.

Конечно, к нуминозному относится и тайна, мистерия, неизъяснимое. Однако не ясны ли сами по себе предикаты, описывающие нечто неясное? Ни в коем случае, иначе и их использование было бы неопределенным. При этом речь идет лишь об одном аспекте нуминозного мира, в то время как в других отношениях он позволяет точно описывать регулярные процессы. Если же все неясное в принципе отбрасывать как нерациональное, то подразумевается, что таковое вообще не существует. Это было утверждение, указывающее недостаток не семантической интерсубъективности мифа, а его эмпирической рациональности. Однако в предыдущем разделе уже была продемонстрирована необоснованность такого утверждения.

Если же и высказывания о богах и архе могут обладать не меньшей семантической интерсубъективностью, чем высказывания о профанных предметах, законах природы или правилах, то может возникнуть вопрос, не остается ли неясным понятие мифической причастности к нуминозной сфере, неразрывно связанное с понятием архе. Мыслимо ли вообще сколько-нибудь внятное представление о проникновении нуминозной субстанции в смертного? Платон, затрагивавший некоторым образом этот вопрос, замечает, что в данном случае речь идет о чем-то "в высшей степени неясном" и "чрезвычайно трудном для понимания"20. Однако не встречаемся ли мы с подобной проблемой, желая уяснить, как следует мыслить "причастность" предметов к объемлющим их законам? В действительности же речь идет здесь о типичной псевдопроблеме, поскольку на нее в принципе не существует ответа. Ведь причастность в обоих смыслах, как в случае нуминозной сферы, так и законов природы или исторических правил, является лишь объяснительным средством и не может быть объяснена сама по себе. Она относится в большей мере к онтологическим базисным понятиям, которые недоступны дальнейшим дефинициям. Здесь наука тоже не обладает семантическим преимуществом перед мифом.

Итак, в заключение мы можем сказать: тот, кто утверждает превосходство науки в семантической точности перед всякими другими представлениями о точности, тот на самом деле может иметь лишь в виду, что этот идеал более соответствует реальности и позволяет ею лучше овладевать. Данное утверждение о реальности редуцирует, однако, его отказ от мифической семантики к отказу от мифического опыта. Но такого рода отказ возможен лишь при условии опровержения эмпирической рациональности мифа. Но это, как показывает предыдущий раздел, не может быть рационально обосновано.

ГЛАВА XIX Рациональность как логическая интерсубъективность в науке и мифе

Интерсубъективное признание выводов, полученных строго логическим путем, может быть гарантированно. Наука в своем стремлении к наибольшей рациональности пытается поэтому придать своим теориям по возможности логическую и тем самым, как мы видели, аксиоматическую и систематическую структуру. Более того, она пытается объединить различные теории в более крупные системы, чтобы в перспективе вывести их все в конце концов из каких-то наиболее общих аксиом. Это связано, очевидно, с распространенной в науке склонностью представлять свой предмет в как можно более математически описываемой форме. Нам ни к чему более подробно рассматривать этот вопрос, поскольку рациональность математики характеризуется прежде всего логической интерсубъективностью. Лишь об этом и пойдет речь в данной главе.