Страница 43 из 50
Подполковник просунул руку сквозь дверную прореху и повернул изнутри ручку замка.
— Я вхожу, Алексей Тихонович! — Рождественский аккуратно распахнул дверь.
В квартире царило безмолвие. В этой тишине доски под его ногами скрипели оглушительно. Подполковник добрался до полосы света. Она падала сквозь щель неплотно прикрытой двери.
Рождественский мельком заглянул в комнату.
Директор полицейского департамента Васильев сидел в кресле напротив входа, уперев локоть левой руки в подлокотник. Большим и указательным пальцем он неспешно растирал виски, спрятав в ладони половину лица. Правая рука покоилась на втором подлокотнике, сжимая револьвер.
«Не застрелился бы», — подумал подполковник и произнес:
— Алексей Тихонович, моя фамилия Рождественский! Не стреляйте, прошу вас!
Васильев молчал.
Подполковник убрал револьвер и кончиком пальца толкнул дверь. Она широко распахнулась.
— Вашей жизни ничто не угрожает, Алексей Тихонович! — шагнул Рождественский в комнату, выставив напоказ руки. — Я даю вам слово офицера!
Васильев поднял голову.
— Подполковник? Из Охранного отделения? — Взгляд его просветлел.
Рождественский кивнул. Память на лица у директора департамента была феноменальная, об этом знал каждый в охранке.
— В таком случае я знаю цену вашему офицерскому слову, — поджал губы Васильев и поднял револьвер.
У Рождественского перехватило дыхание.
Оружие полетело к его ногам.
— Прекратим этот фарс, подполковник, — мрачно сказал Васильев и встал с кресла. Одернул мундир. Заложил руки за спину, словно бывалый арестант. — Я истратил последние патроны на вашего коллегу. Идемте, — приказным тоном добавил он. — Куда бы вы меня ни вели — идемте!
***
Истерзанный Петроград укрыла глубокая ночь.
На всех парах мотор влетел во двор Таврического. Рождественский привел арестованного в кабинет Петросовета.
Тщедушный революционер был разбужен и послан за Керенским. У дверей застыли караулом бойцы покойного комлетбригрева Митяя.
— Папиросу не желаете? — миролюбиво спросил Рождественский.
Бывший директор Департамента полиции брезгливо поморщился:
— Почему вы привели меня сюда, подполковник? Что у вас общего с этими шелудивыми господами?
Рождественский промолчал.
Дверь распахнулась, и в комнату ворвался Керенский.
— А, Алексей Тихонович! — протянул он руку Васильеву. — Наконец-то имею честь познакомиться!
— Чем обязан? — нахмурился Васильев.
Керенский стряхнул со стула рассыпанную махорку и сел напротив.
— Очень по-деловому, — улыбнулся он нехорошей улыбкой. — Тогда оставим прелюдии. — Его глаза поменяли цвет. — Мне стало известно, что вы располагаете данными о месте погребения Григория Распутина-Новых. Это так? Будьте искренны, Алексей Тихонович! На кону ваше будущее!
Василев побелел лицом и сжал челюсти. Под кожей заходили желваки. Но слова сами собой прорывались сквозь стиснутые зубы:
— Да. Я знаю место. Где он. Похоронен.
— И где же? — Казалось, глаза Керенского светятся.
— В Александровском. Парке. На окраине.
— Расслабьтесь, Алексей Тихонович! — вкрадчиво произнес Керенский. — Вам сразу станет легче.
Арестованный директор Департамента полиции сдавленно застонал. Зубы его скрипнули. Костяшки на кулаках побелели. Веко задергалось. На виске заплясала жилка.
— Смелее, — подбодрил Керенский. Голос его был ласков, но у Рождественского по коже вдруг пробежал озноб. — Это ведь не государственная тайна. Да и вашего государства больше нет…
И первый жандарм его императорского величества сдался.
— Дайте перо и бумагу, — глухо проронил он. — Я нарисую схему.
Рождественский кинулся к столу и схватил какую-то прокламацию. Следом подал Васильеву огрызок копировального карандаша.
Химический грифель сноровисто клал линии на серую бумагу листовки. Уверенные штрихи складывались в карту Александровского парка.
«Господи, — подумал Рождественский и посмотрел в окно. — Когда же кончится этот бесконечный день?»
За высокими темными стеклами трепетали рукотворные зарницы. Это полыхало на другом конце Таврического сада здание Петроградского губернского жандармского управления.
Глава одиннадцатая. Святые и грешники
Российская империя, Петроград, март 1917 года
Вагон третьего класса напоминал конюшню и устройством, и заполнявшим его запахом. Одуревшие от духоты люди плотно набили своими телами похожие на стойла помещения. В воздухе пахло табаком, луком и застарелым потом. Смесь человеческих миазмов не могла одолеть неизбывную вонь перегара.
Путешествие подходило к концу. Мучиться на жестких сидениях оставалось не более трех часов. Бессонов закрыл глаза и склонил голову набок.
Поначалу он сетовал на доставшееся место — прямо у прохода. Снующие туда-сюда суетливые попутчики все норовили задеть его локтем или громоздкой поклажей. Теперь же Евгений Степанович благодарил фортуну: когда открывалась дверь в тамбур, в застоявшемся воздухе образовывалось хоть какое-то шевеление.
Бессонов вслушивался в стук колес и пытался отвлечься от навязчивых мыслей. Телеграмма, присланная из Петрограда, выбила его из колеи.
Шломо воспользовался давно позабытым кодом. Старинный друг угодил в неприятности. Ко всему ему понадобился «жорж».
В проход заструилась новая порция воздуха. Кто-то открыл дверь в вагон.
— Граждане проезжающие! — засипел пропитой голос. — Будьте любезны сдать кошельки!
Бессонов открыл глаза. У дверей в тамбур дымил цыгаркой верзила в распахнутой шинели. Левый суконный борт топорщило что-то продолговатое.
— Не стесняйся, народ! — подбадривал налетчик. — На нужды революции собираем!
Из-за бугая вынырнул второй подельник. Совсем еще молодой, вертлявый и тощий. В руках он держал битый молью заячий треух.
— Это кто ж это тебя уполномочил? — встал было с места похожий на конторскую крысу мужичонка и тут же схватился за лицо, получив по сусалам.
— Тебе мандат показать? — пыхнул ему в лицо дымом бугай. — На-ка, глянь!
Из-под шинели вынырнул обрез винтовки. Головорез дернул затвор.
— Давайте без припадков, граждане! — снова просипел на весь вагон налетчик. — Скидывайте деньгу, и разойдемся полюбовно!
Мальчуган зашустрил по проходу. В подставленный треух полетели кошельки и бумажники. Здоровяк, хлопая оружием по ладони, топал следом.
До того как провонявшая кислым ушанка оказалась перед Бессоновым, он успел расстегнуть саквояж и запустить туда руку. Колючая деревянная рукоять парабеллума удобно легла в ладонь.
— Боюсь, мой юный друг, — кончиками губ улыбнулся Евгений Степанович, — я вынужден отказаться от вклада в революцию.
Под янтарным взглядом Бессонова парнишка перестал ухмыляться.
— Что там, Колюня? — подоспел старший и навис над Евгением. — Ерепенимся? — криво спиленный ствол обреза ткнул Бессонова в грудь. — Ты ридикюльчик-то распахни, дядя! Поглядим, что у тебя там, а?
— Шломо опечалится, — прошептал Бессонов и снял люгер с предохранителя.
— Ты чего там гундишь, плешивый? — наклонился верзила.
Вдруг за его спиной мелькнула темная фигура. Незнакомец коротко ударил сверху вниз, и налетчик без звука повалился на пол.
— А ну брось шапку. — Молодой человек в коротком черном пальто, явно перешитом из матросского бушлата, повернулся ко второму грабителю.
Тот по-крысиному оскалился и выставил вперед финку.
— И свинокол брось! — хрустнул наганом нежданный избавитель. — Ну?
Кончик ножа заплясал ходуном. Пацаненок облизал губы. Взгляд его метался от револьвера к лежащему ничком подельнику и обратно.
Неизвестный благодетель ухмыльнулся и задрал револьвер в потолок. От выстрела у Бессонова зазвенело в ушах. Взвизгнули бабы.
— Ну, пшел, салага! — задорно гаркнул борец с бандитизмом и снова навел оружие на растерявшегося налетчика.