Тишина в Хановер-клоуз

Горностай ухмыльнулся.

— Три года назад? А не поздненько опомнились? Дело-то прошлое… Чё взяли?

Томас подробно описал украденные предметы.

Губы Горностая скривились.

— Вам не нужен ентот слам! Вам нужен тот, кто кокнул чудака, который застал его!

— Не отказался бы, — признал Питт. — Но в первую очередь мне нужно доказать невиновность одного человека.

— Ну и дела! — усмехнулся Горностай. — Дружок, чё ли-ча?

— Есть хочешь? — улыбнулся Питт.

Появилась хозяйка с двумя дымящимися тарелками: высокие горки мяса, подлива, тонкие шкварки и зеленые овощи с краю. Подошла девушка с кувшином сидра, сладкого, как спелые яблоки. Глаза Горностая заблестели.

— Убийство вредит делу, — очень тихо сказал Питт. — Ограбление начинает дурно пахнуть.

— Провалиться мине на ентом месте! — Маленький человечек облизнул губы и улыбнулся. — Вы правы — лишнее енто дело и грубое. — Он с вожделением смотрел, как перед ним ставят тарелку, вдыхая соблазнительный аромат, а потом, цыкая зубом, стал наблюдать, как кружка до краев наполняется сидром.

— Что ты об этом знаешь, Горностай? — спросил Питт, прежде чем приступить к еде.

Светло-серые глаза Горностая широко раскрылись. Вероятно, когда-то они были красивыми — единственная привлекательная черта на маленьком сморщенном личике. Он набил рот едой и медленно жевал, перекатывая пищу языком.

— Ничё, — наконец произнес он. — То есь совсем, ежли вы кумекаете, о чем я. Обычно слухи доходють, если и не сразу, то через месяц или два. Или ежли он залег на дно, потому как малость облажался, то, мабудь, через год. Но ентот как сквозь землю провалилси…

— Если бы он залег на дно, ты бы знал? — не отступал Питт. «Залечь на дно» — это значит скрываться от полиции в каком-то укромном месте, но Горностай настаивал, что этот вор просто исчез.

Горностай снова набил рот и говорил, с трудом ворочая языком.

— А то! — презрительно фыркнул он. — Я знаю все харчевни, берлоги, хазы, малины и шалманы на несколько миль вокруг.

Питт понимал его. Речь шла о дешевых тавернах, убежищах, дешевых меблированных комнатах, притонах и пивных.

— И вот чё я вам скажу, — продолжал Горностай, с наслаждением прихлебывая сидр. — Он был новичком. Как мне грили, у него не было ни «вороны», ни «ужа», и только дурак может ломицца с улицы, как он сделал в ентом Хановер-клоуз. Все знают, черт возьми, что «бобби» проходит там каждые двадцать минут!

«Уж» — это худой или недоразвитый ребенок, который может протиснуться между прутьями решетки на окне и открыть дверь изнутри настоящему вору. «Вороной» называли человека, часто женщину, стоящего на стреме и предупреждавшего о приближении полиции или незнакомых людей. Констебль Лоутер уже сообщил, что вор не был профессионалом, но Питту было любопытно, что Горностай тоже об этом знает.

— Значит, непрофессионал, — сказал он. — А с тех пор он еще что-нибудь натворил?

Горностай покачал головой, не открывая набитого рта. Потом проглотил еду.

— Грю же вам — ищщез. С тех пор ни слуха ни духа. Он не из наших, миста Питт. Я не слышал, шобы енти вещи появлялись у барыг, да и в залог их никто не сдавал, как быват, кады парня вздернут — тут они появились бы, как пить дать. Тут уж пахнет не отсидкой в Колдбат с майским жуком и кошкой. За мокруху тебя ждет Ньюгейт и прыжок с утреца с веревочным воротником. Долгий такой прыжок, когда тока дьявол тебя поймат.

«Майский жук» — это красочный термин для похожего на водяное колесо топчака, который используется в тюрьмах для наказания заключенных, вынуждая жертву непрерывно двигаться. «Кошкой» называли наказание плетьми.

Горностай выпрямился и похлопал себя по животу.

— Славно набил брюхо, миста Питт, — сказал он, глядя на пустую тарелку. — Я бы помог вам, если б знал. Одно могу сказать: ищите парня, который думал, чё украсть — это просто, и решил попробовать, а вышло, что нет. — Он наклонился над тарелкой сладкого пудинга с фруктами и погрузил в него ложку, но затем выпрямился, словно ему в голову пришла неожиданная мысль. — А мабудь, у хозяйки дома был хахаль и он избавился от муженька, а грабеж тут ни при чем. Вы думали об ентом, миста Питт? Все, чё я знаю, — это не наши.

— Да, Горностай, я об этом думал, — ответил Питт и подвинул к нему крем.

Тот ухмыльнулся, обнажив острые, редкие зубы, и зачерпнул побольше крема.

— Для лягаша вы не так уж тупы! — со смесью уважения и презрения воскликнул он.

Питт верил Горностаю, но считал своим долгом до наступления Рождественского сочельника проверить еще несколько своих контактов. И не обнаружил ничего, кроме полного неведения и абсолютного отсутствия страха, что само по себе было важным свидетельством. Он прошагал не одну милю по грязным переулкам, прятавшимся за фасадами красивых улиц; он расспрашивал сутенеров, скупщиков краденого, разбойников, содержателей публичных домов, но никто не мог ничего рассказать ему о воре, который проник в Хановер-клоуз, а потом попытался продать украденные вещи или избавиться от них, или скрывался от обвинений в убийстве. Преступный мир, коварный и жестокий, не имел отношения к этому преступлению.

Был ясный, холодный вечер; стемнело уже в половине пятого, после быстрого заката, окрасившего небо в бледно-зеленый цвет. Газовые фонари горели желтым цветом, а по булыжникам, покрытым тонкой коркой льда, грохотали экипажи. Люди приветствовали друг друга, возницы чертыхались, уличные торговцы громко расхваливали свой товар: горячие каштаны, спички, шнурки, сушеная лаванда, свежие пироги, металлические дудочки, оловянные солдатики… То тут, то там стайки детей пели рождественские гимны; их тонкие голоса звенели в морозном воздухе.

Питт почувствовал, как на него медленно нисходит умиротворение — чувство отчаяния притупилось, а обступившая его серость начала окрашиваться в разные тона. Окружающее веселье пробудило воспоминания и подняло настроение, уничтожив даже сострадание и вину, которые он ощущал, покидая трущобы и возвращаясь в свой уютный дом. Сегодня он сбросил эти чувства, как грязное пальто, оставив себе только благодарность.

— Эй! — крикнул Томас, распахнув парадную дверь своего дома.

Через секунду он услышал, как Джемайма спрыгнула со своего стульчика, а затем раздался топот туфелек по линолеуму — дочь выбежала встречать его в коридор.

— Папа! Папа, уже наступило Рождество? Наступило, я знаю!

Питт обнял ее и поднял высоко в воздух.

— Да, моя сладкая! Уже Рождественский сочельник, прямо сейчас!

Он поцеловал дочь и, держа ее на руках, прошел на кухню. Все лампы ярко горели. Шарлотта и Эмили сидели за столом, заканчивая украшение большого торта, а Грейси нашпиговывала гуся. Эмили приехала часом раньше, в сопровождении лакея, нагруженного цветной бумагой, коробочками и лентами. Притихшие и взволнованные дети — Эдвард, Дэниел и Джемайма — не отходили от него. Эдвард прыгал с одной ноги на другую; его белокурые волосы поднимались и опускались, словно золотистая крышка. Дэниел принялся танцевать и кружился, пока не упал.

Томас поставил Джемайму на пол, поцеловал Шарлотту, поздоровался с Эмили и кивнул Грейси. Потом снял башмаки и вытянул ноги к печке, чувствуя, как тепло поднимается от ступней к бедрам, и, довольный, смотрел, как Грейси ставит котелок на огонь, достает заварочный чайник и большую чашку.

После ужина он едва дождался, пока дети улягутся спать, чтобы принести надежно спрятанные подарки и красиво упаковать их. Вместе с Эмили и Шарлоттой Томас сидел за обшарпанным кухонным столом, который теперь был завален ножницами, яркой бумагой, лентами и бечевкой. Время от времени кто-нибудь исчезал в гостиной, прося остальных не входить, а потом возвращался с сияющими глазами и довольной улыбкой.

Легли они почти в полночь, и Питт слышал, что Шарлотта один раз вставала в полной темноте, когда тонкий голосок на площадке лестницы с надеждой спросил: «Уже утро, да?»

Проснувшись ровно в семь, он увидел, что Дэниел в ночной рубашке стоит в дверях их спальни, а Шарлотта, полностью одетая, сидит у окна.