Саломея

Стоя на гребне этого узкого водораздела, озирая сразу оба водных пространства и наблюдая, как вступает в свои права роскошный закат, я впал в одно из тех умонастроений, когда реальное и нереальное сменяют друг друга с прихотливостью сновидения. Мне вспомнилось, как некогда Гете набрел здесь на свою «позвоночную» теорию черепа…[21] как Байрон, из-за хромоты избегавший пеших прогулок, держал на Лидо лошадей и ежедневно ездил здесь верхом…[22] как Шелли, любивший дикую уединенность этого места, описал его в «Юлиане и Маддало» — не здесь ли он слышал удары колокола, звонившего в сумасшедшем доме на острове Сан-Джорджо?..[23] Я спрашивал себя, случалось ли бывать здесь Тициану — хотя бы раз покинул он свой мрачный дом на том конце Венеции, чтобы воочию увидеть пурпур и золото этих небес в час заката… бродил ли здесь Отелло с Дездемоной… не здесь ли похоронен Шейлок — и Лия, которую он любил, «когда был еще холостым»?..[24]

И вот посреди этих грез я вдруг наткнулся на еще одно еврейское кладбище.

Еще одно — а может, это была далеко отстоящая часть все того же, первого? Нет, определенно иное, по времени более позднее. Сравнительно ухоженное. И памятники новее. Даты, которые мне удалось расшифровать на обветшалых могилах внизу, сплошь относились к четырнадцатому-пятнадцатому векам; здешние надписи указывали на совсем недавнее прошлое.

Я сделал несколько шагов. Возле одной могилы наклонился переписать в блокнот удивившее меня итальянское двустишие… у подножия другой — сорвать цветок незабудки… с третьей убрать заползшую на нее ветку ежевики… и только тут я заметил, что всего ярдах в десяти от меня у могилы сидит женщина.

Я был настолько убежден, что вокруг нет ни единой живой души, и настолько ошарашен, что в первый момент почти уверил себя, будто и она тоже «создана из сновидений».[25] Все ее одеяние с головы до пят свидетельствовало о глубоком трауре; лицо было обращено в сторону от меня навстречу закату; щека покоилась в ладони. Могила, возле которой она сидела, была, судя по всему, свежей. Редкая поросль вокруг примята, мраморный камень в изголовье не простоял, кажется, и недели под солнцем, дождем и ветром.

Пребывая в уверенности, что женщина меня не видит, я ненадолго задержал на ней свой взгляд. Что-то неуловимое в ее грациозной скорбной позе, в наклоне головы, в складках собольего манто приковало мое внимание. Молода ли она? Мне подумалось, что да. Оплакивает ли она мужа?., возлюбленного?., родителя?.. Я взглянул на могильный камень. Он был покрыт еврейскими письменами; так что, даже подойдя ближе, я все равно ничего не сумел бы разобрать.

Но я чувствовал, что не вправе оставаться здесь, праздно глядя на ее горе, беспардонно нарушая ее уединение. Я бесшумно двинулся прочь. И тогда она обернулась.

Это была Саломея.

Саломея — бледная, изможденная, как после глубокого и опустошающего душу горя, но еще более прекрасная, если такое можно вообразить. Прекрасная еще более одухотворенной красотой, чем прежде: эти запавшие щеки, эти непередаваемо лучистые и строгие глаза… пока я глядел в них, мое сердце, кажется, перестало биться. Мгновение я медлил, не то мечтая, не то надеясь, что во взоре ее мелькнет узнавание; потом, не смея дольше смотреть и задерживаться подле нее, отвернулся. Отойдя на достаточно почтительное расстояние, чтобы не казаться невежливым, я остановился и поглядел назад долгим взглядом. Она приняла прежнюю позу и смотрела в сторону Венеции и заката. Неподвижная, словно камень, возле которого сидела.

Закат был великолепен. Последний отблеск погас на куполах и башнях Венеции; западные вершины из розовых сделались лиловыми, из золотых серыми; вмиг стала видимой едва заметная пелена тумана над поверхностью Лагуны, и над головой зажглась трепещущая первая звезда. Я все ждал и вглядывался, пока тени не сгустились так, что вдалеке уже нельзя было ничего различить. Туда ли я смотрел? Все там же ли она? Все в той же позе? Ушла ли? Я не мог сказать. Чем больше я всматривался, тем больше сомневался. Потом, опасаясь сбиться с пути в надвигавшейся темноте, я быстро пошел вниз к берегу, прямиком к тому месту, где пристала лодка.

Мой гондольер сладко спал, положив под голову подушку и прикрывшись краем коврика. Я спросил, не видал ли он, пока меня не было, чтобы от Лидо отчалила лодка. Он потер глаза и встрепенулся, очнувшись ото сна.

— Per Вассо, signore,[26] уснул я, — сказал он виновато, — ничего не видал.

— А не заметил ты где-нибудь неподалеку другой лодки, когда мы причалили?

— Ни одной, signore.

Он рассмеялся и замотал головой.

— Consolatevi, signore,[27] — сказал он лукаво, — ваша дама приедет завтра.

Но заметив, что я не настроен шутить, он коснулся рукой шляпы и, пробормотав: «Scusate, signore»,[28] занял свое место на корме в ожидании моих распоряжений. Я велел ему везти меня в гостиницу, после чего, мечтательно откинувшись назад в тесной и темной каюте, скрестил на груди руки, закрыл глаза и стал думать о Саломее. Как же она красива! Красивее, чем я запомнил ее с той первой встречи на Мерчерии! Как могло случиться, что тогда я так мало восхитился ею? Где были мои глаза — или она и впрямь стала еще прекрасней? И в каком печальном, странном месте довелось нам свидеться! Чью могилу она навещала? Отца, должно быть? Да, несомненно. Когда я видел его, он был старик, и жить ему по законам естества оставалось немного. Он умер — вот почему я напрасно бродил по Мерчерии, разыскивая его лавку. Он умер. Лавку сдали другому хозяину. Его добро распродано и рассеяно. А как же Саломея — осталась совсем одна? И нет у нее ни матери? ни брата?., ни любимого? Разве застыло бы в ее глазах выражение такой несказанной тоски, если бы на земле осталась хоть одна близкая ей и дорогая душа? И я подумал о Ковентри Тернере, о его скорой женитьбе. Любил ли он ее, любил ли по-настоящему? Едва ли. «Кто любит, тот не позабудет»,[29] — поется в старинной песне; но он забыл, словно прошлое — не более чем сон. И все же, пока он был влюблен, он не кривил душой — всем готов был рискнуть ради нее, если бы она позволила. Ну конечно, если бы… только она не позволила! Тут я припомнил, что он так и не посвятил меня в перипетии своего романа. Сама ли она его отвергла или он просил ее руки у старика-отца?.. Получил ли он отставку только потому, что он христианин? Мне в голову не приходило расспрашивать его, покуда мы были вместе, но теперь я отдал бы лучшего гунтера[30] из моей конюшни, лишь бы узнать об этом деле все до мельчайших подробностей.

С головой уйдя в размышления, снова и снова вороша одно и то же, гадая, помнит ли она меня, бедна ли она, действительно ли она совсем одна на свете, давно ли умер ее отец, — гадая о множестве подобных вещей, я почти не замечал, как остаются позади миля за милей водной глади и как вокруг меня смыкается ночь. Меж тем один вопрос возвращался ко мне настойчивее других: как вновь увидеть ее?

Я прибыл в гостиницу; отужинал за табльдотом;[31] вышел на улицу, наведался в мою любимую кофейню на площади; заглянул на полчаса в театр «Фениче»,[32] где прослушал один акт чрезвычайно жалкой оперы; вернулся домой в беспокойстве и смятении, без малейшего желания лечь в постель; и час за часом сидя перед камином в спальне, терзал себя все тем же неотвязным вопросом: как вновь увидеть ее?

21

…как некогда Гете набрел здесь на свою «позвоночную» теорию черепа… — Имеется в виду теория происхождения черепа из видозмененных, разросшихся и сросшихся между собой шейных позвонков, выдвинутая Иоганном Вольфгангом Гете (1749–1832) в приложении к его статье «О межчелюстной кости человека и животных» (1784), опубликованной в серии авторских естественнонаучных работ «О морфологии» в 1820 г. Согласно свидетельствам самого Гете (в письме к жене философа И. Г. Гердера Каролине от 4 мая 1790 г. и в автобиографических записях за 1790 г., вошедших в «Анналы, или Ежедневные и ежегодные тетради» (1817–1825, опубл. 1830)), эта идея пришла к нему во время его второго пребывания в Италии: 22 апреля 1790 г., гуляя по берегу Лидо, гетевский слуга Иоганн Пауль Гетце обнаружил на песке и подал своему хозяину овечий череп с шутливым замечанием, что это, вероятно, останки человека, погребенного на местном еврейском кладбище, и Гете был поражен сходством разошедшегося по швам черепа с устройством позвоночного столба. Однако первым данную теорию (впоследствии отвергнутую наукой) обнародовал в 1807 г. немецкий натуралист Лоренц Окен (1779–1851), который, как он утверждал, пришел к ней независимо от Гете, обнаружив череп оленя во время прогулки по горам Гарца в 1806 г.

22

…как Байрон, из-за хромоты избегавший пеших прогулок, держал на Лидо лошадей и ежедневно ездил здесь верхом… — Об этих верховых прогулках неоднократно упоминается в переписке и дневниках Джорджа Гордона Байрона (1788–1824) за 1817–1819 гг. Байроновские лошади и сено для них были доставлены паромом на Лидо с виллы Фоскари в Ла-Мире (7 км от Венеции), где в то время жил поэт, 21 ноября 1817 г.

23

…как Шелли, любивший дикую уединенность этого места, описал его в «Юлиане и Маддало» — не здесь ли он слышал удары колокола, звонившего в сумасшедшем доме на острове Сан-Джорджо? — Имеются в виду строки из поэмы Шелли «Юлиан и Маддало» (1818, опубл. 1824, ст. 14–19, 98–111), написанные под впечатлением от его поездки вместе с Байроном на Лидо 23 августа 1818 г.: // Я наслаждался там. Милы мне те // Места, где в дикости и пустоте // Безбрежность чудится, с какою вы // Сроднить хотели б душу. Таковы // И океан, и эти берега, // Пустынней волн. // <…> // Увидел я меж солнцем и собой // На острове огромный дом — какой // Мог веку век передавать для зла. // Громада без окон страшна была; // Вверху на башне колокол висел // И на свету качался и гудел. // Едва до нас тот голос долетел, // Железный, хриплый, — солнце скрыло лик, // И черный, резкий тот рельеф возник, // Звон похоронный разнося кругом. // «Здесь перед нами — сумасшедший дом, — // Сказал мне Маддало, — и с башни той // К молитве так зовут вечеровой // Из камер всех безумных». // (Пер. В. Д. Меркурьевой) // Упоминание острова Сан-Джорджо Маджоре — авторская неточность: неназванный остров в поэме Шелли — это находящийся к юго-востоку от Сан-Джорджо островок Сан-Серволо, где в 1725 г. были сооружены монастырь и военный госпиталь, позднее перепрофилированный в психиатрическую больницу, которая просуществовала до 1978 г. Вероятно, описание колокольного звона в «Юлиане и Маддало» спутано автором рассказа со звоном колокольни (возведена в 1791 г.) собора Сан-Джорджо Маджоре, построенного в 1565–1610 гг. по проекту Андреа Палладио.

24

…случалось ли бывать здесь Тициану — хотя бы раз покинул он свой мрачный дом на том конце Венеции, чтобы воочию увидеть пурпур и золото этих небес в час заката… — Знаменитый итальянский живописец, глава венецианской школы Высокого и Позднего Возрождения Тициан (Тициано Вечеллио, 1477/1480 или 1489/1490–1576), чья творческая деятельность связана главным образом с Венецией, в сентябре 1531 г. приобрел большой дом на Би-ри-Гранде, в приходе Сан-Канчано на северо-восточной окраине города, с видом на Лагуну и о. Мурано, и прожил в нем до самой смерти. // Отелло с Дездемоной — главные действующие лица трагедии Шекспира «Отелло, венецианский мавр» (1604, опубл, 1622). // ..Лия, которую он любил, «когда был еще холостым»? — Цитата из «Венецианского купца» (III, 1, 105–106). // …«создана из сновидений»… — Знаменитые слова герцога Просперо из шекспировской «Бури» (1612, опубл. 1623; IV, 1, 156–158): «Мы сами созданы из сновидений, / И эту нашу маленькую жизнь / Сон окружает» (Пер. Т. Щепкиной-Куперник).

25

Пер. Т. Щепкиной-Куперник.

26

Ну и ну, синьор (ит.).

27

Не беспокойтесь, синьор (ит.).

28

Виноват, синьор (ит.).

29

«Кто любит, тот не позабудет», — поется в старинной песне… — Цитируется начало написанной в 1830-е гг. популярной баллады ирландского поэта, писателя, композитора и художника Сэмюеля Ловера (1797–1868), персонажами которой являются легендарный ирландский бард Торла О’Каролан (1670–1738) и его первая возлюбленная Бриджет Круз.

30

Гунтер — порода верховых лошадей, разводимая в Англии и Ирландии для охоты и спортивных скачек.

31

Табльдот (фр. table d’hote) — общий обеденный стол в пансионах, курортных гостиницах и ресторанах.

32

Театр «Фениче» — оперный театр «Ла Фениче» («Феникс») на площади Сан-Фантин, построенный в 1792 г. взамен сгоревшего в 1773 г. театра «Сан-Бенедетто».