Страница 76 из 90
Он сидел в кабинете Улыбышева, мрачный, насупившийся, думая одну и ту же думу, когда и как успел превратиться из ученого, каким себя всегда считал, в бюрократа, каким неожиданно себя почувствовал. Не с того ли самого времени, когда к руководству пришел Улыбышев и сказал, что нам, работникам филиала, нет дела до других, как и им не должно быть дела до нас. И Иван Спиридонович нашел, что это очень простое решение вопроса, что действительно только мы, работники филиала, и понимаем, что значит настоящая наука, а что другие, те, за пределами острова, думают, — неинтересно! Это была приятная философия, которая оправдывала что угодно: медлительность, неудачи, безделье. Но разве мог Подшивалов быть неудачником или бездельником? Так кому же нужна была такая философия?
Внезапно из приемной послышался необычный шум, точно там случилось несчастье. Кто-то вскрикнул, кто-то что-то уронил, раздались испуганные голоса. Подшивалов сердито прошел к двери, чтобы напомнить: тут не кабак, можно и потише! Распустились! За начальника не признают! Эти слова нужны были ему хотя бы для того, чтобы время от времени убеждать самого себя, что ничего, собственно, не случилось.
Он распахнул дверь и замер, еле удержавшись от искушения спрятаться за косяк, чтобы его не увидели. В приемной стояло… привидение!
И это все-таки был Орленов. Да, человек с черным, словно обгоревшим лицом, с черными, обожженными руками, с неестественно блестящими глазами, слабый, держащийся, чтобы не упасть, за спинку стула, был Орленов, хотя все чувства отказывались верить увиденному.
Иван Спиридонович совладал со своим волнением, чего не смогла сделать Шурочка Муратова, занявшая временно пост секретаря, и пошел навстречу полуреальному гостю с протянутой рукой. И, несколько освоившись, заметил сопровождавших Орленова Горностаева и Марину Николаевну Чередниченко. Сделав широкий жест рукой, он пригласил всех в кабинет, закрывая двери перед самым носом Шурочки. Не хватало еще, чтобы эта пигалица стала свидетельницей того, как привидение призовет его к ответу! Вон уже слышно, как она названивает по телефону, наверно вызывает Маркова, чтобы сказать: «Иди скорее, Подшивалова судят!» А кто его судит? Орленов, что ли? Его собственная совесть судит, а такой суд не признает ни свидетелей, ни зрителей.
— Эк вас покорежило, молодой человек! — сказал Иван Спиридонович и покачал головой. — Будете знать, что с молниями шутки плохи!
Чередниченко укоризненно подняла глаза, и старик закашлялся, подумав, что молния-то, оказывается, опалила рикошетом даже эту гордую красавицу. Она выглядит ничуть не лучше Орленова, разве что цвета разные: тот чересчур черный, эта слишком белая.
— Собираетесь уже приступить к работе? — снова заговорил Подшивалов.
— Да, — каким-то не своим голосом ответил Орленов.— Только я хотел попросить вашего разрешения сначала съездить в район испытаний. — Значит, продолжаете сражаться? — недружелюбно сказал Подшивалов и удивился, откуда опять взялось у него это недружелюбие? «Нет, Иван, тебя обязательно надо засудить! Ведь ты и сам хотел покопаться в этой истории. А кто же, как не Орленов, может рассмотреть ее во всей наготе? А ты уже готов ершиться, как будто и не было у тебя припадка совестливости». Он вздохнул и сказал более миролюбиво:— Я, конечно, не против. Тем более — там и ваша доля вложена. Как ты думаешь, Константин Дмитриевич?
Горностаев вытянулся, словно ему трудно было вытолкнуть застревавшие в горле слова.
— Пусть едет. Все равно придется наконец обсудить это дело на партбюро. Марков подал заявление, с завода пишут, теперь еще и колхозники вмешались, у них тоже есть какие-то претензии. Да и мы сами собирались поговорить, вот только несчастный случай помешал.
«Э, брат, тебе тоже не легче!» — со злой иронией подумал Подшивалов, глядя на приятеля.
Конечно же, Горностаев испытывал то самое, что и Иван Спиридонович. Столько времени они защищали Улыбышева от всякой критики, ан нет, она таки прорвала все плотины. «Ну, как бы это половодье не унесло и нас всех! А впрочем, было бы поделом!»— уже совсем сердито закончил он свои размышления и сухо сказал:
— Что ж, поезжайте. — Он взглянул в умоляющие глаза Чередниченко и более мягко добавил: — Вот и Марина Николаевна пусть съездит, ей тоже не вредно будет посмотреть.
Девушка благодарно склонила голову, а он подумал, что не пожелал бы таких инспекторов на свои новинки. «Вдвоем-то они всю землю перевернут, но доберутся до истины! Ох, ох, вот и кончилась улыбышевская система замков и заборов!»
Но, странное дело, теперь, когда Подшивалов и сам помогал ломать эти замки и заборы, ему стало легче. Уже другим тоном, деловито спокойным, он начал обсуждать детали поездки. Ехать лучше поездом, прошлый раз он ездил с Улыбышевым на машине и проклял поездочку, всю дорогу укачивало. А Андрей Игнатьевич еще слаб, вообще, может быть, лучше было бы подождать несколько деньков.
— Мы поедем завтра, — отрезал Орленов.
И Подшивалов, подписывая командировки, подумал: этого человека остановить невозможно, как невозможно остановить лавину. Ему стало не по себе, ведь лавина-то падает на филиал, однако он не стал ставить подпорки, достаточно ставил их Улыбышев, подпорками тут ничего не поправишь! — и подал бумаги Орленову. Орленов встал, протянул руку и вышел из кабинета, как будто торопился на станцию за билетами. Чередниченко кинулась за ним.
— Вот и кончилась наша спокойная жизнь! — со вздохом сказал Подшивалов, когда захлопнулась дверь.
— Ее давно надо было прикончить! — жестко ответил Горностаев. — Это ведь мы обкладывали Улыбышева ватой. А прислушались бы раньше к Орленову, все было бы проще. Но ты не бойся, Орленов — человек принципиальный, он факты подтасовывать не станет. И если там есть что похвалить, так похвалит!
— А я и не боюсь, — снова вздохнул Подшивалов. Нет, жить в ладу с совестью было положительно очень трудно! Вот уж он не знал этого! Куда проще было бы накричать на Орленова, выгнать его, наконец, и на том успокоиться. А теперь… Даже и представить нельзя, что будет теперь!
Он проводил Горностаева, побродил по кабинету, совсем уж по-старчески горбясь и потирая поясницу, потом приоткрыл дверь и буркнул Шурочке:
— Позовите ко мне Маркова…
У Шурочки на щеках вспыхнул такой румянец, будто какой-нибудь фокусник одним невидимым движением приклеил на обе ее щечки по розовому лепестку. Приглашение могло означать одно: старик смилостивился! А старик стоял, иронически кривя бледные губы, и усмехался с каким-то непонятным злорадством. Шурочка поспешно отвернулась и назвала телефон.
— Григорий Алексеевич, вас вызывает товарищ Подшивалов…
«Товарищ Подшивалов» поморщился и проследовал к себе. «Уж Шурочке-то не к лицу выказывать столько радости. Можно себе представить, как эта молодежь бранит своего наставника, когда они остаются одни! Конечно, корпоративная честь у них развита высоко, Орленов сказал бы: «Чересчур развита!» — но где ему понять, как дорожит этой честью старый гриб Подшивалов! Однако вот и продорожился! Уж теперь-то хиханек да хаханек не оберешься! И хорошо еще, если смеяться будут за спиной. А такой, как Марков, может расхохотаться и в лицо: «Не поздно ли, Иван Спиридонович, скажет, взялись за ум?» И, черт его подери, будет прав!»
Подшивалов еще бормотал что-то, когда явился Марков. Старик вскинул подозрительные глаза. Нет, стоит, как на параде перед генералом, вытянулся, помнит о субординации по-прежнему, только, наверное, думает про себя: «Какую еще штуку учудит старик?», а сказать — не скажет! Слишком часто обрывали его. Еще хорошо, что не сделали из него Молчалина. Говорят, он навестил Орленова и очень нелестно отозвался об испытаниях… Все может быть, такого не купишь обещанием почестей и славы, он ничуть не хуже самого Подшивалова, когда Подшивалову было тридцать…
Иван Спиридонович пожевал губами и спросил:
— Как прошли испытания трактора?