Страница 74 из 90
— Садись, — ответил он и сделал короткое движение, указывая на стул.
Андрей внимательно разглядывал ее, но она видела, что он смотрит изучающе, как смотрел бы на постороннюю женщину, пришедшую к нему по делу. Да, безусловно красива, несмотря на неправильность всех черт лица. Это тот случай, когда даже в понятии красоты минус на минус дают плюс. Ни одной ярко выраженной классической линии, все в отдельности неверно и неясно, а в общем получается особый стиль. Говорят, что и безобразие может быть прекрасным. Это утверждали, кажется, декаденты. Они еще приводили в пример стиль рококо, барокко… На ней что-то яркое, розовый костюм, черные замшевые туфли — этих вещей он не знал, — может быть, она нарочно оделась так, чтобы он понял, как она счастлива?
Когда женщина счастлива, об этом говорят глаза, губы, даже ноздри. Но лицо ее не говорило о счастье!
И от этого она еще ближе, роднее! О разум, защитник обиженных, приди на помощь ко мне, дай мне сделаться твердым как камень, холодным как лед, спокойным, как пульс покойника, так говорил Маяковский, а он умел быть бесстрастным даже тогда, когда задыхался от страсти. Зачем ты пришла? Чтобы нарушить мой покой? Но у меня нет покоя! Чтобы вернуть меня? Но я не уходил от тебя!
Мысли пронеслись, как дыхание, как молитва. Но Нина не замечала волнения Андрея. Может быть, потому, что сама была слишком взволнована, может быть, потому, что готовила какой-то удар и боялась его нанести.
«Ага, я понимаю, — вдруг подумал Андрей, — ей нужен развод! Она попросит меня взять вину на себя. Они, эти милые женщины, сначала наносят оскорбление, а потом себя же почитают обиженными и перекладывают все последствия на плечи того, кого обидели. Наверно, это так и есть. Сейчас она будет просить…»
Нина открыла сумочку, вынула платок, но не поднесла его к глазам, как ей, наверно, хотелось, а только мяла в руках, разглядывая кончики туфель. Ничего не скажешь, туфли красивы, но сколько времени можно смотреть на них?
— Я бы убрал эти лакированные цветы с замши, — сказал Андрей, проследив за ее взглядом.
Нина вздрогнула, потом подняла на него глаза. Он остался таким же шутником, человеком неожиданных слов и поступков. Ей стало как будто легче, она улыбнулась, улыбнулась с неожиданной высокомерной снисходительностью.
— Ты никогда не любил разглядывать мои наряды. Я думаю, что ты не знаешь ни одного моего платья.
— Почему же, — смирно заметил он, — я помню. Например, то голубое, с воротником «Екатерина Медичи», которое ты сделала ко дню защиты моей диссертации… А что, Улыбышев более внимателен?
Она прикусила припухлую верхнюю губку. По-видимому, ей не понравилось начало разговора. Однако решительность всегда была в ее характере, поэтому она бросилась вплавь.
— О, мужчины все одинаковы… в этом…
— А в другом?
Ему доставляло удовольствие растравлять свои раны. Она поняла и не пожелала продлить это удовольствие.
— Я, собственно, пришла разговаривать не о нарядах.
— Так. О чем же? Кто ты? «Певец в стане воинов»?
— Твои пародии оскорбительны. Борис Михайлович так не говорит.
Он и не думал об Улыбышеве. Ага, так. Должно быть, многоученый муж уже надоел ей своими цитатами, иначе она не отнеслась бы к этому замечанию столь болезненно. Прекрасно. Но что прекрасно? Если мне плохо, то пусть ей будет хуже? Довольно противная мораль! Он откинулся на подушку, снова закрыл глаза. Она обиженно продолжала:
— Я ведь не напоминаю тебе о Чередниченко, которая дежурит тут каждый день и выдает себя за твою жену.
Он взглянул одним глазом, не поворачивая головы. Ну да, лицо опущено. Ревнует. Поздно, матушка, поздно!
— О аллах! — воскликнул он, все еще пытаясь притвориться веселым. — За чью же ты выдаешь себя жену? Имей в виду, многомужество запрещено даже мусульманкам.
— Перестань! — со слезами сказала она.
Слезы — это что-то новое в ее характере. Видно, большая нужда заставила ее прийти сюда, если она готова заплакать.
Он повернулся лицом к Нине:
— Я слушаю.
— Зачем ты ссоришься с… Улыбышевым?
Ага, она не знала, как сказать! С мужем? С Борисом? Нет — она выбрала самое безразличное.
— А разве я ссорюсь? — самым невинным тоном спросил он.
— После несчастья с тобой Борис Михайлович был так огорчен. Он решил, что это произошло из-за… меня…
Дорого ей далось такое признание.
— А он абсолютно ничего против тебя не имеет. Он даже согласен, чтобы ты принял участие в разработке конструкции нового специализированного трактора. Даже с Пустошкой. Он все равно включил тебя в список соавторов за твой прибор. Зачем же тебе ссориться с ним? Ну, я поступила неправильно, я ушла от тебя. Но ведь и ты был виноват! Я же молчу о твоей связи с Чередниченко… Я, по крайней мере, поступила честно, искренне, просто ушла, а ты, ты обманывал… — голос ее прервался.
Нет! Она не певец в стане воинов, она лазутчик. И плохой. Личное до сих пор мешает ей. Вряд ли Улыбышев обрадовался бы, узнав, как неумело, с какими терзаниями выполняет она поставленную задачу. Задумавшись, Андрей не помог ей ни одним словом. Помолчав, Нина продолжала:
— Пойми, теперь уже поздно спорить. Испытания прошли блестяще. Борис Михайлович вылетел в Москву с результатами. Пора тебе прекратить ненужную ссору с ним…
— Он уже вылетел? Тогда я завтра же выпишусь из больницы!
— А какая тут связь?
— Я должен догнать его!
Теперь Нина смотрела с удивлением и страхом. Перед ней был совсем не тот Андрей, какого она знала, властью над которым тешила свое самолюбие. В постели полулежал больной, но жестокий человек. Она видела, как напряглись все его мускулы, как будто он готовился сейчас же встать и бежать куда-то. Она даже знала куда: догонять Улыбышева, как будто тот был преступником. А она-то думала своим вмешательством помочь новому мужу. Орленов так бесил Улыбышева, что она сама предложила сделать еще одну попытку добиться их примирения.
— Почему ты ушла к нему? — вдруг спросил Андрей.
— Замолчи!— вскрикнула она. Но, вместо того чтобы молчать самой, заговорила страстно, гневно: — Он лучше тебя. Он шире, умнее! Ты был и остался однобоким человеком, тупым и завистливым. А он пытается помочь тебе! Он сильный, большой, крупный! Он… он…
И вдруг Нина заплакала.
— Да, слезы — это аргумент! — сказал Андрей сухо, И Нина вдруг поняла, что все кончено. Все кончилось не тогда, когда она ушла в припадке своего справедливого гнева, не тогда, когда он чуть не умер. Как бы он теперь ни притворялся и ни уверял, что то был просто несчастный случай, она-то знала, что была попытка самоубийства, и даже гордилась этим — не из-за каждой женщины мужчины стреляются! А теперь ее слезы больше не трогают его. Он сух, спокоен, он смотрит на нее, как смотрел бы врач!
О, какую непоправимую ошибку она сделала! Зачем она ушла к Улыбышеву, а не перешла, скажем, к Вере, пока бы все уладилось. Андрей, наверно, не стал бы так жестоко ссориться с Борисом, Борис не нервничал бы, не обвинял бы ее в том, что из-за нее у него в самый ответственный момент жизни началась бесполезная и бесцельная вражда. Сейчас она чувствовала себя ничтожным, хрупким камешком, затертым между двумя катящимися ледяными глыбами. Они растирали ее, дробили, несли, как ледники несли и дробили те камни, что теперь показывают их пути в виде моренных отложений. Вот ее судьба в этой борьбе!
— Ты… Ты злой и жестокий человек! Из-за меня ты готов убить Улыбышева!
— Это он готов убить! — усмехнулся Орленов. — И вовсе не из-за тебя. Ты! Что сказать о тебе? Ты допустила ошибку… Ты стала оружием в его руках, А оружие берегут только до той поры, пока им можно наносить удары. Если оно не нужно, его бросают…
Он говорил тихо, совсем не жестоко, а скорее раздумчиво, и было в его словах что-то такое, от чего она побледнела. Не от обиды, нет, а от страха. Что-то похожее на прорицание или на угадку было в его словах. Ведь верно — не стал ли Борис в последнее время более требовательным и сухим? Ей казалось, что он сердится из-за того, что Орленов мстит ему за нее, но вот Андрей говорит…